Гопакиада - Лев Вершинин

Что же касается репрессий, то, отмечал Драгоманов, «из всех либеральничавших в России кружков и направлений никто менее не был «мучим», как украинофилы, и никто так ловко не устраивался на доходные места, как они. Из «мучимых» украинофилов я никого не знаю, кроме Ефименко, который сидит в ссылке вАрхангельской губернии, но он выслан за участие в революционном кружке (…), и сидит в Холмогорах за взятый им псевдоним — Царедавенко. Если же внимать их жалобам, придется считать великим препятствием для украинофильства то, что за него не дают звезд и крестов». Комментировать, думаю, нечего. Отмечу разве, что для человека, решившего в нынешних, куда как демократических Штатах сменить имя с, допустим, John Smith на что-нибудь типа Kill O’Bama, Холмогоры Архангельской области тоже окажутся наилучшей перспективой.

Но как бы то ни было, австрийские спецслужбы перемудрили российское правительство, поставив его в цугцванг и, в конце концов, вынудив поддаться на провокацию. Как и было запланировано. Не реагировать на провокации Петербург не мог, а первые же его активные действия были многократно (поди проверь!) раздуты львовской прессой, что, естественно, злило читателей и подрывало позиции «москвофилов». При этом официальная Вена, разумеется, оставалась в стороне.

Еще серьезнее оказалось то, что Эмский указ, направленный против относительно немногочисленных экстремистов и сепаратистов, при всей своей половинчатости рикошетом ударил и по «умеренным», вполне лояльным кругам. Люди были обижены и напуганы.

Страсти накалялись. До сих пор довольно безобидное, российское «украинофильство» быстро радикализировалось; деятели малороссийской культуры потянулись в Галицию, где их принимали крайне сочувственно и дружелюбно, понемногу вовлекая в свою деятельность и знакомя с кураторами из спецслужб Австро-Венгрии и Германии. Те, в свою очередь, выражали сочувствие и готовность помочь, постепенно вовлекая известных и влиятельных эмигрантов (и открыто, и вслепую) в операции по распространению «народовских» взглядов в Российской Империи.

В 1885-м «народовцы» делают решительный шаг, официально размежевавшись с «Русьской Радой» и создав альтернативную, «Раду Народову». Спустя пять лет при самом активном участии венских и берлинских «друзей» они заключают соглашение с лидерами польской общины, согласившись, что «делают одно братское дело». И, наконец, 25 ноября 1890 года, на заседании Галицкого Сейма, «народовский» лидер Юлиан Романчук выступает с заявлением о том, что отныне «народ Галицкой Руси не имеет ничего общего ни с остальной Русью, ни главным образом с финнами, теперь имеющими себя великороссами». Это не просто заявление. Это программный документ, манифест, фиксирующий отказ нового поколения галицийской интеллигенции от «русьского» наследия и заявку на роль не только наставника и проводника Малой Руси в счастливый новый мир, но, если придется, и конвоира.

Глава XIV

Божьи люди

Запад есть Запад

Но вот ведь какая незадача. Решив создать из ничего что-то, в данном случае аж новую нацию, создать для нее первое поколение «элиты» относительно нетрудно. Улестить честолюбивых, подкупить продажных, запугать боязливых, — короче говоря, методики давно известны. Сложнее с широкими массами. С тем самым народом, который безмолвствует, но себе на уме. Тут указаниями свыше не обойтись, тут нужна кропотливая, ежедневная работа «на низах», которую в те лишенные TV и Всемирной сети времена могла проводить только церковь. Не католическая, конечно (она ж «панская», кто ей поверит?), а низовая. То есть униатство, ставшее в безысходно польской Галиции официальной религией всех, кто по каким-то причинам еще не ушел в паписты.

А вот тут поначалу возникли сложности. Еще в середине XVII века практически вытеснив православие, греко-католический мавр сделал свое дело — и оказался лишним. Высшие иереи решали свои вопросы, фактически оторвавшись от земли и став нормальными — пусть и несколько своеобразными — князьями Святого Престола, а низшее — сельские попики, до упора затюканные, напуганные, бесправные, — сдавало позиции не только без сопротивления, но и не требуя ничего взамен, лишь бы не убивали. Такое, наверное, и в страшном сне не увиделось бы Ипатию Пацею. Грекокатолическую церковь, недавно еще холимую и лелеемую, щемили и унижали вовсю. Все сладкие посулы, все гарантии и обещания были забыты, ни о каком равноправии с Костелом речи не было; униатство, пусть и подчиненное Ватикану, считалось «вторым сортом», едва ли не «схизмой», мало отличающейся от «восточного суеверия», презираемой еще и потому, что греко-католические «батьки» были еще и дремуче безграмотны. Круг замкнулся: готовить себе на смену образованные кадры в Польше у старого поколения возможности не было, а за границу, в Рим или хотя бы в Вену путь был наглухо закрыт. Духовенство тупело и вырождалось, «литургия восточного образца» все более засорялась латинскими вкраплениями, понемногу теряя смысл. Наиболее практично мыслящие священники, сообразив, что к чему, легли под Костел окончательно, став уважаемыми и полноправными польскими ксендзами, остальные, оскорбленные и униженные, ушли в глухую внутреннюю оппозицию, что понемногу восстановило их авторитет среди паствы, но и только. И Ватикан на просьбы о помощи не откликался, ибо, как все-таки пояснили там однажды, «Церковь не должна касаться вопросов государственных».

Так что когда в 1772 году после первого «раздела» Польши австрийский кронпринц Иосиф побывал в новой провинции с инспекцией, его, как писал он сам в письме к правящей матушке, поразило, что из всех виденных им народов (а ездил по империи он немало) «народ Галицкий — самый приниженный и забитый». Хуже паствы, по его мнению, обстояло дело только с пастырями, являвшими собой «лишь дикость, убожество и невежество».

И это всерьез встревожило Вену. Ясно, что Марию Терезию мало волновали тяготы жизни «русских» туземцев, но главный принцип существования лоскутной империи Габсбургов, веками державшейся за счет сложной системы сдержек и противовесов, предполагал игру на балансе сил в регионах. А в регионе Galicia et Lodomiria, учитывая полное всевластие поляков, ни о каком балансе речи не шло и не могло идти. Положение следовало срочно исправлять. Поэтому, когда вельможное панство и ксендзы, решив ковать железо пока горячо, обратились к императрице на предмет «деток крестить только по католическому обряду, на вечные времена запретить постройку схизматических церквей, а отступников от католической веры карать смертной казнью и конфискацией имущества», то есть фактически волей короны упразднить уже не нужное униатство, императрица ответила отказом. Больше того, к ужасу поляков, поддержала «быдло», выделив стипендии для обучения сельской молодежи в столичной униатской семинарии, а униатских епископов уравняв в правах с католическими иерархами, вплоть до права участия в органах местного самоуправления. Дальше — больше. Через несколько лет, по прошению Николая Скордынского, епископа Львовского, цесарь Леопольд издал указы о наказании католикам, притесняющим униатов, а во Львове были открыты Collegium Ruthenum (униатская семинария) и богословский факультет при университете. Еще позже — в самом конце XVIII века — либеральные реформы Иосифа II несколько облегчили жизнь крестьян, сделав их из рабов нормальными крепостными.

В итоге, после почти века полного унижения, галицкие униаты вновь «встают на крыло», но уже в совершенно ином качестве. Новые лидеры, выходцы из низов, ничего не имеют ни против католиков, ни тем паче против Ватикана, но поляков на дух не воспринимают, и в 1808-м превелебный Антоний Ангелович, глава только-только возрожденной Львовской митрополии, совместно с Иоанном Снегурским, епископом Перемышльским, начинают энергично отвоевывать место под солнцем. Чем бы ни руководствовалась Вена, процесс пошел, превращение туземцев в «поляков», уже почти состоявшееся, сорвалось. Хотя поляки очень злились.

Вена не прогадала. Во всех перипетиях первой половины XIX века туземцы держали сторону «цесаря», в меру сил осаживая хронически бунтовавших «ляхов», естественно, с благословения ГКЦ, которую давно уже воспринимали как «свою», а не как нечто чуждое. В 1809-м дело дошло даже до «малой гражданской», жертвой которой едва не пал митрополит Ангелович, которого поляки всерьез собирались повесить за отказ поминать в церквях Наполеона и призыв к верности императору Францу. Однако все же не повесили, ума хватило, после крушения же Корсиканца временно благодарная Вена не постояла за наградами, вручив митрополиту орден Святого Леопольда, а верность «русских» поощрив открытием учительскую семинарию для подготовки светских местных кадров. Под сурдинку энергичный Иоанн Снегурский ухитрился пробить и введение русского языка, до тех пор и языком не считавшегося, в качестве обязательного языка общения между униатским священством, как на службе, так и в быту. Полонизация затрещала по швам.