Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965) - Айно Куусинен

Сапуновы пригласили меня на Новый год. Я обрадовалась — в Москве мне было грустно и одиноко, особенно когда я вспоминала весёлые времена, проведённые с друзьями в Японии. В то время было трудно с продовольствием, и я вызвалась принести что-нибудь к праздничному столу. Александра прекрасно готовила. Она уверяла, что у них есть всё необходимое, но я всё же считала своим долгом тоже внести вклад. Вспомнила, что когда-то на Арбатском рынке продавали из-под полы мясо. Поехала туда. Я сразу заметила деревенскую женщину с прикрытой платком корзиной. Спросила, где можно купить мясо. Женщина осторожно огляделась, потом забормотала какую-то чушь, видимо проверяла меня. Наконец осмелилась приподнять край платка — в корзине был прекрасный мороженый гусь. Будет у нас жаркое на праздник! Немного поторговавшись, я купила гуся и сразу отнесла его Александре. «Вы слишком долго были за границей!» — сказала она, отругав меня за такую дорогую покупку.

31 декабря я надела своё любимое платье. Настроение было ужасное, но 1938 год я хотела встретить как подобает. Александра и Станко были мне рады, стол был прекрасный. Мне представили ещё одну гостью, молодую балерину, их приятельницу. Она очень стеснялась, была грустна и лишь немного оживилась, когда выяснилось, что у нас есть общий знакомый. Вилли Миленц из Германии.

Несмотря на торжественную обстановку, настроение было совсем не праздничное. Сначала мы старались ободрить друг друга, разговаривая о всяких безобидных вещах, но из этого ничего не вышло: последние события были ужасны, они камнем лежали на душе. В последний вечер этого кошмарного года мы то и дело вспоминали арестованных или бесследно исчезнувших родственников и друзей. Говорили тихо, вполголоса, разговор невольно крутился вокруг страшных драм, мы были подавлены. Такой тоски я ещё не испытывала никогда.

К жареному гусю почти не притронулись. По щекам Станко медленно текли слёзы. Маленькая балерина вдруг горько, безутешно заплакала, а Александра и Станко молча склонились над своими тарелками. Когда балерина успокоилась, я узнала, что Миленц, близкий ей человек, тоже недавно арестован.

Станко включил радиоприёмник, встал, натянуто улыбнулся, сказал:

— Дорогие друзья, давайте закончим этот год ужасов с надеждой и верой в то, что следующий год будет счастливей, а страшные события 1937 года канут в небытие.

Мы молча смотрели, как он откупоривал бутылку и наливал шампанское в бокалы. Под удары кремлёвских курантов мы чокнулись и пожелали друг другу счастья и успехов в 1938 году. Я чувствовала себя усталой, поэтому скоро попрощалась, и Станко проводил меня в «Метрополь». Я ещё немного посидела у себя, пытаясь прогнать тоску, вспоминая, как встречала Новый год в Японии и Америке. Потом разделась и легла. Но страшные рассказы об арестах не давали мне уснуть.

Так я и не сомкнула глаз. А в пять утра первого дня 1938 года в дверь постучались.

— Кто там?

— Горничная. Откройте. Срочная телеграмма.

Я чуть приоткрыла дверь, её кто-то резко распахнул  снаружи. В комнату вошли двое в форме. Заперли дверь. Один рявкнул:

— Где оружие?

— У меня в жизни не было оружия, — ответила я.

Один схватил мою сумочку, второй велел быстро одеваться. Я сказала, что не могу одеваться при них, но выйти они отказались. Молча смотрели, как я одеваюсь. Вот, значит, какие они, чекисты, и вот как происходит арест! Через две минуты мы спустились по лестнице и сели в грязный старый «форд». Всё произошло так быстро, я и опомниться не успела. Лишь когда машина тронулась, я с ужасом поняла, что настал и мой черёд — я в руках сталинской полиции.

«Форд» остановился, меня грубо втолкнули в какую-то дверь. Я оказалась в маленькой тёмной комнате. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела, что вокруг меня на полу сидит, спина к спине, много женщин. Мне пришлось встать у стены, сесть места не было. Все молчали, боялись, казалось, даже дышать. Я не раз пыталась себе представить, как выглядит тюремная камера, но реальность превосходила всякие фантазии — даже сесть негде, не то что лечь!

Забрезжил серый день, и я от сокамерниц узнала, что нахожусь в Бутырской тюрьме, нагонявшей страх на людей ещё при царе.

Я всегда старалась сохранить какую-то надежду, поэтому и сейчас попыталась себя успокоить: чекисты, конечно, ошиблись — меня скоро выпустят, ничего плохого я не сделала, закон не нарушала. «Наверняка, — думала я, — меня скоро освободят». Я пыталась заговорить с моими товарками по несчастью, но в ответ слышала только всхлипывания. У многих, конечно, остались маленькие дети, одни, всеми брошенные, никто о них не позаботится, отцы тоже в тюрьмах. Я старалась думать о чём-нибудь постороннем, вспоминала вчерашний роскошный новогодний стол, к сожалению, разговоры об ужасах помешали нам им насладиться. Меня мучила жажда, хотелось есть. Целый день нам ничего не приносили.

Так прошли первые сутки нового, 1938 года!

Наступила ночь. Мы так и сидели на полу, а если ложились, то чуть ли не друг на друга. Почти все женщины беспрерывно всхлипывали, я же была настолько подавлена, что как-то странно оцепенела.

В камере оказалась семнадцатилетняя дочь моего бывшего начальника генерала Урицкого. Она рассказала, что отец её арестован ещё в ноябре тридцать седьмого, больше она о нём ничего не знала. Мать находилась в соседней камере. Обеих приговорили к долгому сроку заключения, расстрела они избежали.

Поздним вечером второго января меня вывели из камеры и посадили в милицейскую машину. Мы долго ехали по московским улицам, наконец остановились у большого здания. В душе шевельнулась надежда: сейчас извинятся, скажут — ошибка и выпустят. Но надежда скоро угасла: конвойный молча провёл меня по длинным коридорам, в которых стояла мёртвая тишина, наконец открыл дверь и ввёл в просторную комнату. В ней было светло и чисто и стояли восемь аккуратно застеленных коек. Одна была свободна. «Это, наверное, больница», — решила я. Но я ведь не больна, только смертельно устала. Я спросила у одной из лежащих женщин:

— Что это за здание?

— Лубянская тюрьма, конечно, — ответила она.

Все семь женщин уставились на меня. Вдруг кто-то радостно произнёс моё имя. Я с удивлением воскликнула:

— Ирма, ты?..

Да, это была она, Ирма, родившаяся в Берлине, молодая, очаровательная, всегда готовая помочь, — машинистка, с которой я познакомилась много лет назад в Коминтерне. Не знаю, что с ней стало потом, скорее всего — погибла, как и многие работники Коминтерна.

Суровая надзирательница отперла дверь, велела мне следовать за ней и отвела в ванную комнату, где я с удовольствием помылась, а затем переоделась в тюремное. Кстати, в Лефортово мне довелось носить мужскую одежду, которая была мне явно велика. Лефортово — мужская тюрьма, но я там была дважды. Кажется, в то время там содержалось всего восемь женщин.