Досужие размышления досужего человека - Джером Джером

Сумерки сгущаются, и вместе с ними на улицы, завершая дневной цикл города, выходят гулящие женщины. Труд уступает место пороку.

Бич нужды побуждает нас, армию рабов, работать не покладая рук. Откажись — и резь в пустом желудке живо напомнит тебе, как саднят раны от ударов бича. Вот и вся свобода, которая нам доступна.

Впрочем, есть среди нас те, для кого свобода не пустой звук. Благовоспитанные рабы, мы в испуге шарахаемся от этих парий, ибо плата за свободу в нашем мире — голод и нищета, а сытость неотделима от ярма.

Иногда мы задаемся вопросом: кому нужен этот бесконечный труд? Сколько можно строить дома, готовить еду, шить одежду? Должна ли стрекоза завидовать муравью, унылому труженику, забывшему, что когда-то он умел петь? Какой инстинкт побуждает нас хвататься за сотни работ, удовлетворяя сотни потребностей? Мы превратили мир в мастерскую, в которой без устали создаем все новые игрушки. Ради роскоши мы жертвуем покоем.

Сыны Израилевы, отчего не жилось вам в образцовой пустыне, где у вас было вдоволь простой здоровой еды, а налогов на бедных не было, ибо не было бедных? Вы не знали несварения желудка, ибо никогда не переедали, однако всегда могли рассчитывать на свой омер, ни больше ни меньше. Вы не задумывались над тем, где у вас печень, не знали докторов с их завиральными идеями и непомерными счетами. Вы не сдавали и не брали землю в аренду; не одалживали денег и не ходили в должниках. Погодные катаклизмы и биржевые котировки не тревожили ваш сон, адвокаты не наживались на ваших спорах с соседями — что вам было с ними делить? Вы не тряслись над нажитым, не боялись, что сокровища истребят моль и ржа, а жене и детям не хватит на черный день. Будущее не страшило — впереди вас ждала обеспеченная старость и скромные без претензий похороны, о которых позаботятся соплеменники. Но вам, бедным глупым детям, прямиком от глины и кирпичей египетских, вам было мало. Вы возжаждали котлов с мясом, зная, что придется чистить и ковать их, рубить дрова, чтобы согревать их, выращивать скот, чтобы было чем наполнять их.

Вся ваша жизнь стала вертеться вокруг котлов с мясом. К их алтарю сложили вы душевное спокойствие. За чечевичную похлебку уступили право первородства.

О, сыны Израилевы, неужто не предвидели вы, каким карам обрекаете себя, когда простерлись перед золотым тельцом и сказали: «Вот Бог твой, Израиль!»

И наконец вы обрели его. Неужели вы никогда не задумывались о цене, идолопоклонники?

Я вижу блестящие от пота спины в шахтах; вижу согбенных и молчаливых в забывших солнечный свет городах; изглоданных малярией, по колено в воде на рисовых полях; в набедренных повязках и ожерельях, согнувшихся под тяжестью груза на голове; задыхающихся перед пылающей печью; в синих и алых мундирах, проливающих кровь на твой алтарь. В домотканой одежде, в блузах и гамашах, шлемах и фартуках, вижу я слуг идола. На суше и на море, у наковальни, прилавка и конторки. Они обрабатывают почву, где родится телец, строят корабли, что везут тельца, отливают котлы, лепят горшки, стругают столы, сколачивают стулья, мечтают о подливке, добывают соль, ткут дамаст — и все во имя его.

Все подчинено служению ему. Война, торговля, наука и закон — вот столпы, на которых он покоится. Он — наш Господь. Из-за него мы покинули девственный лес, где наши предки довольствовались орехами и плодами. Его храм воздвигнут на каждой улице, и жрец в синей сутане стоит у каждой двери, призывая народ поклоняться ему.

«Слушайте все! — разносится голос в загазованном воздухе. — Пришло ваше время! Время покупать! Несите нам плоды трудов ваших, чаяния сердец ваших! Купите тельца! Отдайте нам лучшие годы жизни! Отдайте мысли, надежды, чувства — и взамен получите тельца. Пришло ваше время! Время покупать!»

О, сыны Израилевы, неужто телец, пусть изукрашенный и сияющий, стоит таких жертв?

Не далее как вчера я беседовал с одним богачом. Он называет себя финансистом, что бы это ни значило. Каждое утро зимой и летом, в четверть восьмого, перекусив на бегу, он покидает свой прекрасный дом в двадцати милях от Лондона и едва успевает вернуться, чтобы переодеться к изысканному ужину, к которому почти не притрагивается, потому что слишком устал. Две недели в Остенде не в сезон — вот и весь отдых, и то, если родные уговорят его дать себе передышку. Причем с собой он берет секретаря, принимающего и отправляющего сотни телеграмм в день, а телефонный аппарат с прямой линией установлен в спальне.

Кстати, про телефон. Весьма полезное изобретение, не находите? Деловые люди уверяли меня, что они без телефона как без рук. Я же, напротив, удивляюсь, как им удается заниматься чем-нибудь полезным, если это дьявольское изобретение находится на расстоянии в сто ярдов. Я готов представить Иова, Гризельду или Сократа, для которых этот прибор стал бы очередным испытанием долготерпения. Особенно Сократа. Трехмесячный абонемент — и знаменитый философ окончательно растерял бы свою репутацию.

Сам я не столь крепок. Однажды мне пришлось целый месяц прожить в помещении с телефоном, — если это можно назвать жизнью. Говорят, еще пара месяцев, и я смирился бы, однако я знавал бесстрашных и мужественных людей, способных четверть часа проторчать перед аппаратом, дожидаясь ответного звонка. По их словам, поначалу они бушевали, потом сломались. Либо вы растопчете эту машинку, либо она растопчет вас — третьего не дано.

Допустим, вы хотите увидеть приятеля, живущего неподалеку. Всего-то и нужно, что снять шляпу с крючка и потратить пять минут на дорогу. Тут в поле вашего зрения попадает телефонный аппарат, и вы решаете удостовериться, что приятель на месте. Вы дюжину раз жмете на рычаг, кипите от возмущения, бросаете трубку и садитесь сочинять гневное письмо в телефонную компанию, когда наконец вам отвечают.

Вы хватаете трубку и орете:

— Это безобразие! Я звоню битых полчаса! Набирал целых двадцать раз! (Бессовестное вранье, от силы шесть, да и полчаса — изрядное преувеличение.) Я буду жаловаться! Для чего мне нужен телефон, если он не отвечает? Не говоря уже о том, во сколько мне обходятся ваши услуги! Я целое утро торчу у аппарата!

— Что? Что вы сказали? Простите, не расслышала.

— Я сказал, что битый час пытаюсь дозвониться. Я буду жаловаться!

— Что случилось? Не держите трубку так близко. Я вас не слышу. Какой вам номер?

— Теперь уже не важно! Я спрашиваю, почему вы не отвечаете?

— Восемьсот? А дальше?

На мгновение вы теряете дар речи. Для выражения ваших чувств потребны иные средства: взрывчатка, топор или револьвер, но за неимением таковых вы смиренно просите соединить вас с номером четыре-пять-семь-шесть.

— Четыре-девять-семь-шесть? — уточняет телефонистка.

— Нет. Четыре-пять-семь-шесть.

— На конце семь-шесть или шесть-семь?

— Да нет же! Не шесть-семь, а семь-шесть, хотя я уже ни в чем не уверен.

— Так определитесь, чего вы хотите. Вы держите меня на проводе целое утро.

Вы сверяетесь с записной книжкой, и наконец вас соединяют. И вот вы стоите, крепко прижав трубку к уху, и ждете.

Мужчина, который вытянулся в струнку, прижимая к уху телефонную трубку и напряженно вслушиваясь в пустоту, представляет собой весьма нелепое зрелище. Болит спина, болит голова, даже волосы на голове ноют от боли. Сзади открывается дверь, кто-то входит. Не оборачиваясь, вы чертыхаетесь — дверь раздраженно захлопывается. Вы тут же соображаете, что это была Генриетта, которую вы обещали сводить на ленч в половине первого. Все верно: вы угодили в сети этого дьявольского изобретения ровно в полдень, с тех пор прошло полчаса. Вся жизнь успевает промелькнуть перед вашим мысленным взором. Вы готовы сдаться, вы почти убедили себя, что овчинка выделки не стоит, когда телефонистка интересуется, закончили вы разговор или нет.

— Что? — От возмущения вы подскакиваете на месте. — Да я его и не начинал!

— Тогда поторопитесь, вы держите линию.

Проглотив обиду, вы делаете еще одну попытку.

— Алло? — лепечете вы на последнем издыхании, и тут — о радость, о мука! — слышите далекий голос:

— Слушаю.

— Это четыре-пять-семь-шесть?

— Что?

— Это вы, Уильямсон?

— Что? Кто это?

— Это восемь-один-девять, я Джонс.

— Бонс? Какой Бонс?

— Мистер Уильямсон, это вы?

— Кто? Я? А вы кто такой?

— Я Джонс! Мистер Уильямсон на месте?

— Кто?

— Уильямсон. У-иль-ям-сон.

— Сон? Какой сон? Ничего не слышу.

Проявляя нечеловеческое упорство, вы с трудом втолковываете болвану на том конце провода, что вам нужен мистер Уильямсон.

— Он только что вошел, — сообщает тот, и вы хватаете шляпу и выбегаете на улицу.

И вот вы на месте.

— Я к мистеру Уильямсону.

— Простите, сэр, но его нет.

— Как нет? Вы же сказали по телефону, что он только что вошел!