Предсказание будущего - Вячеслав Пьецух

И числился в нашей бригаде один небольшой паренек, по фамилии Гребешков. Этот Гребешков, надо сказать, был какой-то двусмысленный паренек, то есть в разведку я бы с ним, может быть, и пошел, но с опаской. Потому что, с одной стороны, он был способен сиять с себя последнюю рубашку, но, с другой стороны, мог, конечно, и заложить.

Как-то раз бригадир мне велел аннулировать концы арматуры, которые торчали из бетонной стены, потому что когда подавали бадью с бетоном, она постоянно задевала за арматуру. Это легко сказать — аннулировать! На самом деле мне предстояло спуститься метров на двадцать вниз посредством веревок и прочих приспособлений, как-нибудь закрепиться и орудовать газорезкой в подвешенном состоянии.

Тут до нас опять долетел крик роженицы, который на этот раз мне показался не столько страшным, сколько жалобно-вопросительным, точно она своим криком спрашивала у людей: долго ли ей еще мучиться? Все наши насторожились, а богатырь показал нам удовлетворенным взлетом бровей, что, как он и предполагал, роженица потихоньку себе рожает.

— Так вот, в подвешенном состоянии, — затем сказал он. — И представьте себе: страховать меня поставили Гребешкова. Это немного меня огорчило, потому что Гребешков был слабак, и в случае чего он бы меня точно не удержал. Ну ладно: спустился я, кое-как укрепился и стал аннулировать арматуру. Пока я ее аннулировал, основной канат перетерся — наверно, он был гнилой. Этот момент Гребешков, змей, проморгал: он у нас один из всей бригады учился в вечерней школе и поэтому всю дорогу о чем-то думал. Бетон зачищаем — думает, щиты чиним — думает, в столовой обедаем — и то думает!

Значит, сорвался я и полетел в сторону «катерпиллеров», которые были маленькие, как букашки. Пролетел я всего метра три-четыре, не больше, но, пока я летел, успел и про мать вспомнить, и про сестренок, и главное, про то, что я неженатый, беспотомственный паренек. Вдруг — рывок, и я висю вверх тормашками, то есть ноги у меня там, где должна быть голова, голова — где ноги. Что такое?! Поглядел я вверх, между сапогами, и вижу: Гребешков параллельно висит вниз головой, держит меня за страховку, а сам улыбается. Бледный, как смерть, но улыбается, змей, чтобы я, значит, от страха не помешался. Самое интересное, что висел он, зацепившись сапогами за самый край бетонной стены. Наверное, он увидел, что я сорвался, только когда за мной поползла страховка, и в последний момент успел за нее схватиться.

Ну, вытащили меня — я ни жив, ни мертв, в шоковом состоянии! Потом, когда уже немного оклемался, говорю Гребешкову: «Ну, Гребешков, — говорю, — за спасение жизни я твой вечный должник! Проси, что хочешь! Хочешь, не отходя от кассы, поставлю ящик армянского коньяка?» — «Нет, — говорит, — ты лучше сделай за меня задание на осень по математике». Его как раз перед этим в девятом классе оставили на второй год…

— Граждане, — сказал заглянувший в наш закуток криминальный тип, из тех, что неподалеку играли в карты, и жутковато блеснул весело-ненавидящими глазами, — слабо перекинуться в «три листа»?

Никто ему не ответил, и наступила неприятная тишина.

— А что вы со своими-то не играете? — от неловкости спросил я.

— Свои уже отстрелялись. Мебелью будут расплачиваться по приезде.

— Вот-вот! — сказал богатырь. — С тобой только сядь, без штанов останешься.

Криминальный тип еще раз жутковато блеснул глазами и удалился.

— Пятое, — продолжил седенький старичок, — бог-промыслитель. Естественно, это самая уязвимая ипостась, так как если предположить существование бога в качестве промыслителя, то всякому несумасшедшему будет ясно, что это в высшей степени незадачливый промыслитель, неумелый промыслитель, вообще путаник и слабак. Начнем с того, что он в своей конторе порядка навести не может, потому что некоторые из произведенных им духов вдруг сами по себе становятся врагами человечества и в смысле промысла более чем успешно соперничают с автором бытия. У верующих это называется самым невразумительным словом в мире: попущение. А у нормальных людей это называется — путаник и слабак. Достаточно бросить беглый взгляд на собственную жизнь или на историю человечества, чтобы немедленно обнаружилась такая пропасть глупости, бессмыслицы, несправедливости, зряшных бед, которую было бы богохульственно приписывать богу всемогущему, всеправедному, всеблагому. Скажем, вот уже пятьсот лет, как христиане-католики с идольской последовательностью вырезают христиан-протестантов и наоборот; в сущности, никакие они и не христиане, а сумасшедшие мерзавцы, по тут виновато именно христианство, которое представляет собой нагромождение туманностей и вопросов, естественным образом порождающих сектантство, ереси, протестантские революции, мучеников, отступников, то есть сеющее раздор. И это называется промыслом?! Нет; с какой бы трогательной наивностью богословы не оправдывали промыслителя, упирая на то, что пути его якобы неисповедимы, хотя из обоих заветов мы знаем, что пути его положительно исповедимы, а также приписывая ему одно очень странное качество — медлительность в исполнении справедливости, — разуму очевидно, что это не промысел, а неистовый беспорядок. А если и промысел, то промысел злого, капризного, неумного, неблагородного существа.

Другое дело, если бог-промыслитель чуть ли не сразу от нас отступился; поглядел на дело рук своих — человека, понял, что получилась полная чепуха, и сразу же отступился. Ведь как бывает в жизни: положим, растишь, растишь сына, а из него в конце концов выйдет такая дрянь, что это даже невероятно. Ну и плюнешь! Убить вроде жалко, все-таки плоть от плоти, ну и плюнешь: черт с тобой, обормот, живи, как знаешь, я умываю руки. Эта аллегория особенно наглядно утверждает ту мысль, что бог есть бог-всечтоугодно, но только не промыслитель.

— Вообще-то, — вступил пассажир с родинкой на щеке, — верующие люди приписывают все земные безобразия князю тьмы. Но поскольку и князь тьмы — результат божьего промысла, то это, конечно, не оправдание.

— И даже, по-моему, не исключено, — сказал я, — что бог промышляет, исходя из поговорки: «Лишь бы прокукарекать, а там хоть не рассветай». Это потому не исключено, что раз человек есть подобие бога, то бог должен быть отчасти подобием человека.

— А по-моему, — заговорила миловидная провинциалка, — бог просто умер. Уж я не знаю, от чего он умер, может быть, с горя, но точно умер. И мы остались безо всяческого присмотра, что хотим, то и воротим. Иначе Клавка, моя сестра, ни в жизнь не попала бы под косилку.

— Вот вам еще одна ипостась, — съязвил пассажир с родинкой на щеке. — Бог-покойник.

Богатырь сочувственно посмотрел на провинциалку и в который раз покрыл своей лапищей ее кисть. Провинциалка подумала-подумала, но потом-таки выпростала кисть, подперла ею щеку и призадумалась.

Тут до нас опять долетели возгласы:

— Талончики на такси! Кто желает талончики на такси?!

Это была давешняя дама в ушанке с железнодорожной кокардой, которая совершала обратный рейд. Как только она миновала наш закуток, старичок сказал:

— Бога не может быть уже потому, что по вагонам ходит эта дуреха и орет про свои идиотские талончики на такси.

— Ну, это вы, папаша, уже мелочитесь, — выговорил ему пассажир с родинкой на щеке. — Потом, следуя вашей хрупкой аргументации, легко можно доказать и обратное, то есть то, что бог должен быть только по той причине, что в нашем вагоне рожает баба. Вообще я не думаю, чтобы божественное могло проявляться через отдельного человека, исключая разве что те редкие особи, которые Гегель называл доверенными лицами мирового духа. Поэтому-то, кстати, и наблюдаются никак не заслуженные болезни, горести и прочая частная несправедливость. Я полагаю, что как химические законы возникают только во взаимодействии элементов, так и божественное начинает сказываться только там, где завязывается нечто социальное, единящее человечество с человеком. Недаром, например, неуправляемое общественное мнение крайне редко бывает ложным. Во всяком случае, мало похоже на то, чтобы бог был в состоянии учесть склонности каждого из четырех миллиардов своих детей; больше всего похоже на то, что бог просто-напросто запустил свою жизненную машину, и те колесики, которые вращаются соответственно, соответственно и вращаются, а те, которые вращаются вопреки, стираются и дымят.

— Шестое, — сказал седенький старичок. — Бог-спаситель; бог — то, что превращает конечное в бесконечное, бог как чаянье вечной жизни.

— Шестое, так шестое, — согласился пассажир с родинкой на щеке.

— С точки зрения человека, в кругу мировой гармонии есть только один разрыв — смерть. И этот разрыв испокон веков вызывает у человека из всех вопросов мучительнейший вопрос: как это — я жил, жил, и вдруг меня нет? Вот тут-то и возникает потребность в боге-спасителе, ибо нечем заткнуть эту ужасающую дыру, кроме как чаяньем вечной жизни. Но, уверяю вас, если бы дыра была заделана каким-нибудь категорическим знанием, например: жизнь конечна, потому что она конечна; или: жизнь бесконечна, потому что она бесконечна, — то у человека не было бы нужды в боге-спасителе, да, собственно, и в боге вообще. Ну зачем ему бог, если он сам бог по безграничным возможностям своего разума, по доступности для него совершенного счастья и возвышенных наслаждений, по абсолютному чувству справедливости, по неисчислимым возможностям делать добро и зло?! Но вот какое недоразумение: этот всемогущий бог смертен. Поэтому в данной критической ситуации ему остается только одно — как-то забыться, то есть как-то уверовать в вечное персональное бытие. О том, что это задача, с одной стороны, искусственная, а с другой — почти невыполнимая, в частности, говорит то, что пет более смутного религиозного представления, чем представление о бесконечной жизни. Еще как-то можно вообразить себе троицу, например, как равенство трех единиц одного качества единице другого качества, еще как-то можно загнать в рамки реальности историю с грехопадением, но вечное персональное бытие неподвластно даже самой пышной фантазии. Лев Толстой уж на что был умница, и то остановился перед вечной жизнью в бессильном недоумении. Вот почему это такое? Да потому, что в природе не существует решительно ничего, намекающего на вечную жизнь! Природа демонстрирует нам простое и жестокое соотношение жизни и смерти: организмы имеют обыкновение нарождаться, развиваться, изнашиваться, погибать. И ни одно явление органической жизни не намекает нам на то, что за гибелью следует какое-то новое бытие. Когда мы видим труп кошки, разве нам приходит на ум, что некий аппарат, безошибочно указывавший кошке дорогу к дому, дававший ей знание лекарственных трав, диктовавший симпатии и антипатии, теперь существует отдельно от трупа кошки и будет существовать бесконечно долго!