Завтра война - Александр Зорич

Но это во-первых. А главное – во-вторых. Я рассказываю про фильм потому, что хочу намекнуть: не от хорошей жизни я всю эту галиматью смотрел.

Какие уж там поцелуи… Все, что позволила мне Исса в синематографе, – держать ее руку в своей. Что может быть безгрешнее?

Впрочем, и за то ей большое человеческое спасибо.

Потому, что рука у нее была такой же волшебной, как и она сама. Потому, что каждый пальчик на ее не знавшей маникюра руке был прекрасен.

Само присутствие Иссы кардинально подсластило для меня дебилистические «Рыжие дюны». Я вышел из синемашки, блаженно улыбаясь.

– Тебе понравилось? – спросила Исса.

– Очень! – ответил я.

А потом я вдумчиво провожал ее до корпуса, где жили она, Риши и еще две девушки с линкора «Видевдат».

Мы исходили весь парк, мы дышали влажным теплым воздухом и болтали о ерунде. А когда мы пришли, я просто сказал ей: «До завтра».

Я собрался уходить, когда Исса, уже стоя на крыльце, шепотом спросила: «А что, разве ты не хочешь поцеловать меня на прощание?»

Вот потому-то я и называю тот вечер сильным эротическим переживанием…

Глава 10

Впервые в жизни

Октябрь, 2621 г.

Необитаемый полуостров

Планета Фелиция, система Львиного Зева

Те первые сутки на Фелиции Эстерсон мог с полным правом назвать днем своего второго рождения.

В свой первый день на Земле младенец Роланд Эстерсон учился дышать воздухом, а не околоплодными водами, брать грудь и громогласно кричать, пытаясь таким образом довести до сведения незнакомых великанов в сиреневых медицинских халатах факт наличия у себя характера и сложной душевной организации.

Ничего из перечисленного младенец Эстерсон делать как следует не умел, к большому сожалению его матери, Марты Бух – ревностной католички, которая представляла себе младенцев преимущественно по картинам, изображающим Богоматерь и сияющее, довольное дитя.

День второго рождения, уже на Фелиции, при всей несхожести того трехкилограммового Роланда и этого, восьмидесятикилограммового, был во многом копией первого.

Как и тогда, позади была смертельная опасность. Как и тогда, многое приходилось делать впервые в жизни.

Например, плакать.

Когда Эстерсон был пай-мальчиком в хорошо скроенной униформе престижной частной школы имени Оксеншерна, он, конечно, частенько ревел.

Его с удовольствием побивали физически развитые сверстники. Его учителя бывали черствыми, несправедливыми и чересчур требовательными, а любимый мультсериал ни с того ни с сего снимался с программы вещания. Как тут не зареветь?

Но с тех пор как он стал осознавать себя взрослым, то есть где-то с тринадцати лет, Роланд Эстерсон не плакал никогда. И хотя случалось разное (умерли родители, ушла к другому жена), броня его разума крепко оберегала Роланда от «немужских» способов выражения своих эмоций.

Итак, на Фелиции Эстерсон заплакал впервые за четверть века.

Гибель Станислава Песа, его случайного компаньона и даже, как теперь думал Эстерсон, друга, совершенно деморализовала конструктора.

И хотя, наверное, он, Эстерсон, ничегошеньки не мог сделать ради спасения коллеги, разве что погибнуть вместе с ним, какой-то гнусный голосок шептал на ухо: «Мог! Еще как мог! Нужно только было сажать машину поаккуратнее!»

В тот день Эстерсон впервые в жизни сам приготовил себе еду.

На Земле «готовить еду» обычно означает что-то пафосное. Как минимум говяжью печень в сметанном соусе. А лучше бы фаршированного орехами и сочной курагой кролика, царящего среди жаренного на сливочном масле картофеля и листьев молодого салата.

Достижение Эстерсона было куда более прозаическим. Он всего лишь отфильтровал пол-литра соленой воды, залил ею банку саморазогревающихся высококалорийных консервов «Цыпленок мечты» и как следует размешал получившуюся комковатую массу. Но и это было для него впервой.

И то сказать. В детстве его кормила бабушка Матильда, у которой было такое хобби: всех вокруг себя кормить. «Есть будешь?» – спрашивала она вместо приветствия каждого, кто появлялся на пороге.

Потом бабушку на этом ответственном посту сменила мать. Она готовила завтраки и ужины, а обеды маленький Роланд получал в школе, где, конечно, никто не рвался учить его шинковать капусту или заваривать чай.

В колледж он не ходил, поскольку был признан чересчур башковитым.

В университете таким башковитым, каким выявил себя Роланд, полагались специальные льготы. В том числе бесплатное питание в особой экспериментальной столовой, предназначенной для поддержания физических и моральных сил подающих надежды интеллектуалов. Чтобы те не очень отвлекались от своего интеллектуализма.

Затем Роланд женился. В те редкие деньки, когда он все же появлялся дома, жена сдувала с него пылинки и откармливала штруделями и душистыми грибными супами (пока не выплеснула Эстерсона из своей жизни словно тарелку скисшего бульона). И уж конечно, ни о каких приготовлениях яичницы не могло быть и речи.

А дальше были конструкторские бюро и авиакосмические концерны. Везде его считали необходимым откармливать, бдительно следя за тем, чтобы рука великого Роланда не касалась таких бренных материй, как шумовка, сковородка или хотя бы консервная банка.

И вот: Фелиция…

На великого Роланда здесь всем было насрать.

Было еще много разных «впервые».

Например, впервые Роланд заснул не в нормальной человеческой кровати, крепко обхватив тугую ортопедическую подушку, а в слезах и соплях, в обнимку с отвалившейся от «Дюрандаля» стойкой шасси, прямо под открытым небом.

Под чужим небом с незнакомыми, зловещими звездами.

Среди колючих песков и вулканической лавы. С видом на море, где обитают существа, которым такие правильные и веские слова, как «неприкосновенность разумного индивида» и «всегалактические права личности», ровным счетом ничего не говорят.

Эти существа, судя по их размерам, вполне могли по пояс высунуться из своей родной пучины и прибрать в свои щупальца Эстерсона точно так же, как Песа вместе с истребителем.

Но в тот момент Эстерсону было действительно все равно.

Его равнодушие в ту ночь было уже далеко не тем леностным чувством, которое испытывают обычные люди, когда они устали или разочаровались. Нет. Это почти мистической мощи чувство шло из самых глубин души. Оно было сильнее даже инстинкта самосохранения.

И хотя Роланд знал – умом знал, – что сейчас нужно, просто необходимо до зарезу, подняться и спрятать стойку шасси вместе с другими мелкими обломками, сложить парашюты, а также зарыть (или утопить) кресло на случай, если завтра по его горячим следам на Фелицию нагрянут недобрые мальчики из концерна «Дитерхази и Родригес», заставить себя подняться он не мог.

«Прилетайте, вояки недобитые. Патриоты картонные. Давайте, я тут, – вполголоса повторял Эстерсон. – Что вы со мной можете сделать? В крайнем случае убьете. Не велика потеря для общества».

В целом же думать о родном концерне ему было так же лень, как и о спасении. Сознание Эстерсона гораздо охотнее возвращалось ко временам детства. К бабушке Матильде и ее сливовому пирогу. К буйным школьным переменам, где мальчишки играли в «конячек», запрыгивая друг другу на закорки. На тех переменах было так весело, как никогда не бывало конструктору после.

С мыслями о школьных «конячках» Эстерсон в ту ночь и заснул. То был сон без сновидений. Липкий и вязкий, как Х-матрица.

Когда Роланд Эстерсон проснулся, солнце уже стояло высоко и палило нещадно. С океана дул сильный ветер.

Он встал. Потянулся. Отбросил со лба липкую от пота прядь волос и взглядом киношного ковбоя посмотрел в сторону рифа. Не всплыл ли за ночь «Дюрандаль»?

Не всплыл.

Тишь да гладь. Теплая, с изумрудным отблеском вода, подернутая легкой рябью. Совершенно курортные дали. Чистый, не загаженный цивилизацией желтый песочек. Нарядный коралловый риф, в котором смешались все яркие оттенки красного. Кто бы мог подумать, что в этой дружелюбной теплой водице водится нечто, способное проглотить огромный многотонный истребитель?

«Права была бабушка Матильда. Было бы болото, а черти найдутся», – пробурчал мрачный, как грозовая туча, Эстерсон и спустился с обрыва к воде.

Он все-таки тешил себя надеждой, что, может, хоть не истребитель, так косточки пана Станислава проклятая пучина изрыгнула.

Ему во что бы то ни стало хотелось достойно похоронить погибшего. И хотя за Эстерсоном не водилось особо требовательной религиозности, на этот раз он знал точно: если не похоронить Песа или того, что от него осталось, честь по чести, он будет казнить себя всю оставшуюся жизнь. Даже если ее, этой жизни, и осталось-то ровно на полдня.

Нет, берег был пуст.

Не подходя близко к кромке воды, Эстерсон прошелся по побережью – пятьсот шагов на северо-восток, пятьсот на юго-запад. Опасность повстречаться с океанскими гадами была велика, но страха он не испытывал.