Генерал Ермолов - Владимир Лесин

Кутузов взял руку Ермолова, ощупал пульс и, как бы возражая ему, спросил:

— Здоров ли ты, друг мой?

— Я в своем уме, ваше сиятельство, потому и говорю: драться на этой позиции вы не будете или будете непременно разбиты.

«Ни один из генералов не сказал своего мнения, — вспоминал Ермолов, — хотя не многие могли догадываться, что князь Кутузов никакой нужды в том не имеет, желая только показать решительное намерение защищать Москву, совершенно о том не помышляя». Он «снисходительно» выслушал мнение молодого генерала и «с изъявлением ласки» приказал ему осмотреть позицию и доложить.

Алексей Петрович осмотрел позицию от правого до левого фланга, определил достоинства и недостатки, но мнения своего не изменил. Кутузов между тем не уставал повторять, что без боя Москву не оставит, хотя для себя уже твердо решил поступить иначе: сдать старую столицу, чтобы спасти армию, а значит, и Россию. Он не мог первым сказать об этом вслух.

Первый сказал Федор Васильевич Ростопчин:

— Не понимаю, почему вы непременно хотите отстоять Москву, если неприятель, овладев ею, не приобретет ничего полезного. Принадлежащие казне сокровища и все имущество вывезены; из церквей, за малым исключением, — тоже. Едва войска выйдут за заставу, неприятель увидит город пылающим!

Кутузову «по сердцу было предложение графа Ростопчина, — рассуждал проницательный Ермолов, — но незадолго перед сим он клялся своими седыми волосами, что неприятелю нет другого пути в Москву, как через его труп».

Ростопчин, хотя и сказал первый, что древнюю русскую столицу надо сдавать, но ответственность за это пришлось бы нести не ему, а главнокомандующему. Поэтому Кутузов вечером собрал военный совет, перед началом которого почти все его участники были решительно настроены сражаться. По давней традиции он предложил всем генералам высказать свое мнение, начиная с младшего в чине Ермолова.

Действительно, Ермолов был младше других генералов, но, как начальник штаба армии, он пользовался большим авторитетом. Естественно, Кутузов, знавший его мнение, ожидал от него искреннего ответа, значит, поддержки. Не решился, однако, Алексей Петрович, «как офицер, не довольно еще известный», опасавшийся «обвинения соотечественников, дать согласие на оставление Москвы». Не защищая свою точку зрения, впрочем, «неосновательную», по его же признанию, он «предложил атаковать неприятеля». Главнокомандующий с раздражением бросил:

— Вы предлагаете сражаться, потому что не на вас, а на меня ляжет ответственность за неудачу!

Как известно, психологически Алексей Петрович уже давно убедил себя в том, что при известных обстоятельствах Москву придется сдать французам, но признаться в этом перед всеми он не мог. Кутузов обиделся.

По выражению его высочества Константина Павловича, Алексей Петрович довольно часто поступал с «обманцем», как и в этом случае, когда он предлагал защищать Москву в совершенно безнадежной ситуации. Правда, у него позднее хватило мужества признаться, что не стал отстаивать своего прежнего мнения только потому, что опасался «упреков соотечественников».

Среди генералов не было единства взглядов по этому вопросу. Барклай-де-Толли сумел убедить часть из них, что в сложившихся условиях важнее сохранить армию, пополнить ее резервами, а потом продолжить войну «с удобством».

Военный министр — не какой-нибудь отважный генерал-майор, он высказался за сдачу Москвы.

Его поддержал генерал-лейтенант Н.Н. Раевский:

— Я говорю как солдат: не от Москвы зависит спасение России; более всего должно сберегать войска; надо оставить Москву без сражения…

Были и противники сдачи Москвы. М.И. Кутузов прервал споры:

— Доколе будет существовать армия и будет в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним мы надежду благополучно завершить войну, но, когда уничтожится армия, погибнут и Москва, и Россия. Приказываю отступать!{240}

От такого решения, вспоминал Петр Петрович Коновницын, «у нас волосы стали дыбом», с совета расходились с тяжелым чувством, как с похорон{241}.

Решение сдать Москву с большим трудом далось Михаилу Илларионовичу. В эту ночь адъютанты несколько раз слышали, что старик плачет{242}.

Рано утром 2 сентября князь Кутузов вызвал Ермолова и велел ему срочно отправляться в арьергард к Милорадовичу.

— Алексей, скажи ему, чтобы он удерживал неприятеля, пока мы вывезем из города тяжести и выведем войска.

Ермолов нашел часть арьергарда с генералом Раевским у Драгомиловского моста и передал ему повеление главнокомандующего.

Михаилу Милорадовичу удалось договориться с Иоахимом Мюратом позволить русским войскам, «не наступая сильно», выйти из города. Впрочем, французы в последнее время и не рвались в бой: стоило ли теперь терять людей, когда неприятель уже и не помышлял защищать свою столицу и победа казалась близкой.

Французы вступили в Москву со стороны Арбата, когда последние полки русского арьергарда еще находились в городе, пытаясь хоть как-то определить участь оставленных в госпиталях соратников.

Вместе с армией из белокаменной ушли «женщины, купцы и ученая тварь», по определению Ф.В. Ростопчина. Эвакуацией руководил М.Б. Барклай-де-Толли. М.И. Кутузов, избегая встреч, уезжал из столицы один, без свиты, в сопровождении своего ординарца. Понять психологическое состояние главнокомандующего можно: ему невыносимо было слышать упреки и обвинения, видеть слезы старых солдат — просто «стон стоял в народе». Чаще всего в этот день звучали слова:

— Измена!.. Ужасно!.. Позор!.. Стыд!..

Измены, конечно, не было. Но было ужасно. И был позор. И стыд был. М.И. Кутузов утешал Александра I, что принял все меры, чтобы в городе «ни один дворянин… не остался»{243}. Но в госпиталях оставил 22 тысячи беспомощных «нижних чинов», значительная часть которых сгорела в огне великого пожара. «Душу мою раздирал стон раненых, оставленных во власти неприятеля», — вспоминал А.П. Ермолов{244}.

В первую же ночь пребывания французов в Москве начались пожары, вызвавшие у них упадок духа, едва «встрепенувшегося» после вступления в русскую столицу. «Сквозь этот яркий свет» они «грустно глядели навстречу… темному будущему», как выразил свое восприятие зловещей картины, представшей перед завоевателями, врач наполеоновской армии Генрих Роос{245}.

Московский пожар вынудил Наполеона покинуть Кремль и перебраться в Петровский замок. Его армия, предавшаяся пьянству и грабежам, на глазах деградировала. Через три дня император попытался прекратить вакханалию, но было уже поздно.