Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии» - Леонид Аринштейн

Во-вторых, то, что Пушкин сохранил окончание начальной строки от первой до заключительной редакции, позволяет утверждать, что он сохранил и рифму (томим – Серафим), и тем самым – всю ритмико-интонационную структуру четверостишия. О том же свидетельствует и синтаксис: первая строка лишь начинает фразу, которая должна быть продолжена, и очевидно была продолжена одинаково как в первой, так и в заключительной редакции. Иными словами, первая строфа от первой до последней редакции осталась неизменной, за исключением двух первых слов, коренным образом менявших весь ее смысл!

В-третьих, если образ шестикрылого Серафима появляется уже в первой редакции и сохраняется вплоть до последней, то, значит, во всех этих редакциях Пушкин строил свое стихотворение принципиально одинаково, используя избранный им с самого начала библейский текст – пророчество Исайи:

«…Видел я Господа, сидящего на престоле… Вокруг него стояли Серафимы; у каждого из них по шести крыл… Тогда прилетел ко мне один из Серафимов («И шестикрылый Серафим / На перепутьи мне явился…»), и в руке у него горящий уголь («И угль, пылающий огнем»)… И услышал я голос Господа… («И Бога глас ко мне воззвал») И сказал Он: пойди и скажи этому народу…» (Ис. 6: 1–9)

Это сопоставление позволяет предположить текстуальное совпадение в ранней и в последующей редакциях не только трех стихов первой строфы, но и значительной части стихотворения в целом. Конкретно речь может идти о следующих строфах, начинающихся стихами «И он мне грудь рассек мечом», «Моих ушей коснулся он…», «Перстами легкими, как сон…», а также стиха «И Бога глас ко мне воззвал».

Что касается стихов: «И он к устам моим приник, / И вырвал грешный мой язык…» и четырех следующих, – то это, скорее всего, поздняя вставка, в ранних редакциях отсутствовавшая. Это явствует из ее содержания – абсолютно прозрачной метафоры обещания Пушкина Николаю I не писать больше «возмутительных» произведений.

Дальнейшим уточнением раннего текста – также на конкретном уровне – является следующий рассказ А. О. Смирновой-Россет со слов Пушкина: «Я как-то ездил в монастырь Святые Горы, чтобы отслужить панихиду по Петре Великом… На столе лежала открытая Библия и я взглянул на страницу – это был Иезекииль. Я прочел отрывок, который перефразировал в “Пророке”. Он меня внезапно поразил, он меня преследовал несколько дней, и раз ночью я встал и написал стихотворение…». Смирнова не сообщает, о каком месте из Книги пророка Иезекииля говорил Пушкин. Но, судя по всему, имелась в виду 36 глава, которая читается ежегодно на службах в неделю Пятидесятницы: «И бысть слово Господне ко мне… И дам вам сердце ново и дух нов дам вам, и отъиму сердце каменное от плоти вашея и дам вам сердце плотяно… и сотворю, да в заповедях Моих ходите…» (Иез. 36: 16–27).

Именно этот текст Пушкин мог видеть летом 1826 г., когда он зашел в собор Святогорского монастыря, чтобы заказать панихиду[168] (в монастырских храмах Библия после службы обычно не убиралась с аналоя).

Пушкин заимствовал здесь ритмический повтор союза «И» в начале каждого стиха: «И дам вам сердце ново и дух мой дам вам, и отъиму… и… и…»[169].

Из другого места Книги Иезекииля, которое читается на всех Богородичных службах (особенно частых в Святогорском монастыре, в частности, в июле-августе), Пушкин также почерпнул запоминающуюся формулу «и виждь, и внемли», ср.: «И рече Господь ко мне… сложи в сердце твоем, и виждь очима твоима и ушима твоима слыши вся, елика Аз глаголю с тобою…» (Иез. 44: 5).

Из всего сказанного следует, что от первой до заключительной редакции Пушкин стремился сохранить первоначальную структуру, образность и стилистику стихотворения и изменял лишь те его элементы, которые придавали стихотворению ту или иную политическую направленность.

Наиболее радикальной переработке подверглась завершающая строфа стихотворения, которая, по свидетельству тех, кто имел возможность слышать стихотворение в одной из его ранних редакций (Соболевский, Погодин, Хомяков, Веневитинов), несла основную политическую нагрузку и придавала соответствующее звучание всему стихотворению. Тексты, которые они при этом приводят, мало чем отличаются друг от друга и сводятся к следующему:

Восстань, восстань, пророк России,Позорной ризой облекись,Иди – и с вервием на выеК Царю… явись.

Что касается двух первых стихов, то никаких оснований сомневаться в свидетельствах мемуаристов нет. В первом стихе однозначно прослеживается опора на библейский текст: «И восстани и глаголи к ним вся, елика заповедаю тебе…» (Иер. 1: 17) («Восстань, восстань, пророк…»). Во втором стихе разночтения мало существенны: «В позорны ризы» вместо «Позорной ризой».

Смысл третьего стиха, совпадающий в передаче всех мемуаристов, тоже не вызывает сомнений. Однако в том, каково было его конкретное словесное выражение, мемуаристы расходятся. Приводятся такие варианты: «Иди – и с вервием на вые», «…с вервием вкруг выи», «…с вервием вкруг шеи», «с вервьем вкруг смиренной выи». Этот разнобой заставляет отнестись к тексту стиха с особой осторожностью. Во всех предложенных мемуаристами вариантах стих в поэтическом отношении до удивления слаб и на пушкинский не похож (например, слова вервие и выя эвфонически плохо сочетаемы). Вероятно, субъективными попытками хоть как-то приблизить этот текст к пушкинской эвфонии и поэтике и объясняется лексико-стилистический разнобой в воспоминаниях современников. Между тем, именно этот стих и по своему смыслу, и по своей лексике особенно близок библейскому тексту пророчества Иеремии, которому уже с первого стиха заключительного четверостишия следовал Пушкин: «…Бысть слово сие ко Иеремии от Господа. Тако рече Господь: сотвори себе узы… и возложи на выю свою…» (Иер. 27: 1–2). Думается, что Пушкин, который особенно ценил редкие и выразительные церковнославянские слова (а слово узы в значении «путы, оковы», согласно «Словарю языка…», Пушкин использовал в своем творчестве 17 раз), и воспользовался для своего стиха лексикой и образностью этого пророчества. «Иди, и с узами на вые» – так во всей вероятности мог прочитываться этот стих.

В четвертом стихе вместо «К Царю… …явись» (как в варианте Веневитинова) в тетради Бартенева – мало понятные сокращения: «К Ц. (или У.) Г. (или П.) явись». М. А. Цявловский предложил читать эти начальные буквы как «У.» и «Г.» и расшифровал как «убийце гнусному». Как-то трудно поверить, что Пушкин так напролом и написал: «К убийце гнусному…». Слишком «художественно беспомощно», как справедливо заметил В. Э. Вацуро[170]. Да и прочтение первого сокращения как «У.» не очень убедительно: скорее, это всё же «Ц.» – т. е. «К Царю…», как и записал один из мемуаристов[171]. Просто осторожный Бартенев предпочел в подобном контексте обозначить слово Царь аббревиатурой «Ц.».