В преддверии судьбы. Сопротивление интеллигенции - Сергей Иванович Григорьянц

и что не отражено в немногих наскальных рисунках. А мои друзья пытаются спасти все, что уцелело, восстановить хотя бы память о том, что утрачено.

В этой главе, посвященной коллекциям и их владельцам, коллекционированию в Советском государстве и коллекционированию в истории русской культуры, хотя знаком я был практически со всеми крупными коллекционерами того времени, я уделяю основное внимание Татьяне Борисовне Александровой, Игорю Николаевичу Попову и Николаю Ивановичу Харджиеву. Поповы не только близкие мои друзья, замечательные, теперь уже признанные художники и создатели поразительной коллекции, но, в первую очередь, люди, вся жизнь которых, основы нравственного поведения, отношение к окружающим, к своей стране и культуре были самым лучшим и характерным примером поведения (выживания) русской интеллигенции в те совсем непростые годы.

Николай Иванович Харджиев – одна из трагических и, кажется, до сих пор не понятых фигур советского времени, почти конгениальная тем великим поэтам и художникам, другом которых он был и великим историком и истолкователем которых хотел и мог бы стать.

Мы были дружны с художниками Татьяной Борисовной Александровой и Игорем Николаевичем Поповым двенадцать лет (с 1962 по 1975 год). В эти годы Поповы уверенно и настойчиво возвращались от технической графики и заказных оформительских работ к своей первоклассной живописи, такой современной, такой русско-европейской (в том смысле, в котором русская культура – неотъемлемая часть европейской), такой разной и самостоятельной относительно друг друга, такой легко узнаваемой и ни на кого не похожей. Коллекционирование для них тогда то же заметно уходило на второй план. Однако картины и коллекции Попова и Александровой стоят для меня рядом главным образом потому, что и они, и я были глубоко убеждены, что коллекционирование, как и многое другое в жизни (например – воспитание детей или постройка дома) является бесспорным актом самовыражения, слепком личности коллекционера; подлинным и сложным, иногда изнурительным творческим процессом.

Именно поэтому при отсутствии творческого и интеллектуального вклада есть так много коллекций бессмысленных и скучных независимо от затраченных на них средств и сил. Такими в советское время были коллекции генералов и зубных врачей, с десятками настоящих и фальшивых Левитанов, а сегодня – стометровые вульгарные залы на Рублевке с фальшивыми Машковыми и настоящими Кончаловскими, ни в чем, впрочем, не лучше фальшивых.

Я думаю, что, если бы уцелели коллекции Рембрандта, его большой дом в своей красоте и полноте, во всей грандиозности вложенной в него художником творческой энергии далеко превосходил бы «Ночной дозор» или «Амана, Ассура и Эсфирь»[16]. Помню, как сиял и переливался каждый угол в маленькой двухкомнатной квартирке Сергея Параджанова, будучи произведением искусства более сложным и тонким, чем любой из его коллажей, а может быть, и фильмов, которые ему тогда не давали снимать. Он создавал произведение искусства из собственного дома. К несчастью, коллекции гибнут почти так же неизбежно, как оставшиеся только в воспоминаниях роли великих актеров. Но и оказывают влияние на современников. Коллекция Поповых была произведением высочайшего искусства, возникшей в результате самоотверженного, героического труда.

В Советском Союзе в эти годы началась «оттепель». Расстреливать и даже ссылать художников за «формализм» и пренебрежение социалистическим реализмом перестали, хотя все еще было очень «прохладно», в особенности для тех, кто до конца жизни не мог «согреться» и забыть советские «карцеры» двадцатых, тридцатых, сороковых.

Познакомились мы с Игорем Николаевичем – и это, я думаю, была самая большая удача в моей жизни – осенью 1962 года в филателистическом обществе на Тверской. У меня был редкий немецкий альбом земских марок Европы с большой коллекцией моего деда. Собственно, русские земства и марки Гражданской войны были единственным, что меня в филателии хоть немного тогда интересовало, но, к сожалению, почти никто тогда их не собирал. Никто, кроме Игоря Николаевича, с которым мы и разговорились.

Каждый, кто говорит и пишет о Поповых, обычно первую скрипку в их коллекционных занятиях отдает Татьяне Борисовне. Мне сложно оценить вклад каждого из них, но более старым и опытным коллекционером был, конечно, Игорь Николаевич. Татьяна Борисовна была из старинной, но небогатой дворянской семьи, где никаких коллекций, по-моему, не было. Помню рассказ Татьяны Борисовны об отношениях ее матери с Торгсином, откуда при его закрытии Поповы смогли получить нераспроданные иностранцам за валюту многие свои любимые вещи: античные серьги с купидонами из коллекции княгини Тенишевой, мужской немецкий портрет XVI века, переданный в Торгсин из Музея изобразительных искусств (сейчас в экспозиции Эрмитажа) и некоторые другие замечательные вещи. Но пока Торгсин существовал, туда можно было сдать золотые или серебряные вещи, чтобы купить хоть какую-то еду или что-то необходимое в хозяйстве, потому что в обычных магазинах в СССР не было ничего, а хлеб и селедка выдавались по карточкам. Относить семейные вещи в Торгсин для многих хоть что-то сохранивших москвичей стало привычкой, и вот однажды мать Татьяны Борисовны вынула из буфета полдюжины серебряных ложечек. Она тогда работала, кажется, в Архиве древних актов, где была возможность сделать что-то полезное для русской культуры (так, мать Татьяны Борисовны спасла от уничтожения очередным необразованным начальником архива целый том писем Клары Вик – блистательной романтической пианистки, первой исполнительницы Шумана, женой которого она впоследствии стала, и Брамса), но заработки в архиве сулили возможность довольно быстро умереть с голоду. В Торгсине проверили пробу, взвесили ложечки, оценили и выдали ей купоны для какой-нибудь покупки. Идя по магазину, приглядываясь, что нужно было бы сегодня купить, она вспомнила, что в доме не осталось чайных ложек. В Торгсине были и ложки, матери Татьяны Борисовны как раз хватило купонов на их покупку, и она вернулась домой с шестью новыми алюминиевыми чайными ложечками. Я не думаю, что мать могла приучить Татьяну Борисовну к коллекционированию.

У Шехтелей (Татьяна Борисовна рано вышла замуж – в первый раз за Льва Федоровича Жегина, сына архитектора и академика Федора Шехтеля) была, конечно, масса любопытных вещей: от танагрской керамики до холстов Врубеля, но Лев Федорович по своему характеру совершенно не был коллекционером и, конечно, не мог увлечь этим Татьяну Борисовну.

Совсем иначе рос Игорь Николаевич. Отец его был то ли донским, то ли кубанским казаком, но в Москве сделал необычайно успешную адвокатскую карьеру, и в этом стряпчем мире был одним из самых богатых людей в России. В отличие от широко известных адвокатов-златоустов – Плевако, Грузенберга и других, он вел дела только экономические и только самых крупных фирм – например, дела Прохоровых, владельцев Трехгорной мануфактуры. Как рассказывал Игорь Николаевич, дворец Морозовых на Спиридоновке (нынешний дом приемов МИДа), кстати, тоже построенный