Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2 - Александр Солженицын

А в бараках – и вовсе тьма. Мы лежим во всём мокром на всём голом, и кажется: ничего не снимать будет теплей, как компресс.

Раскрытые глаза – к чёрному потолку, к чёрному небу.

Господи, Господи! Под снарядами и под бомбами я просил Тебя сохранить мне жизнь. А теперь прошу Тебя – пошли мне смерть…

Глава 7

Туземный быт

Примеры лагерных работ. – Приёмы лесоповала. – «Сухой расстрел». – Тяжело ли было в «Мёртвом доме»? – Норма у декабристов и у Шаламова. – Лесоповал при прожекторах. – Работа ниже 50°. – Подпродукты лагерного питания. – Котловка. – Лучше кашки не доложь… – На развод бегом. – Питание на дореволюционной каторге. – А колхозники завидуют зэкам… – При хозрасчёте. – Как одевают туземцев Архипелага. – Как обувают. – Лагерные лица крупным планом. – Барак и вместо барака. – Когда жилое помещение необитаемо. – Насекомые. – Бригадный хлеб под конвоем. – Непостоянство жизни: этапы, перетасовки, обыски. – Член бригады. Неотдельность. – Начало нового лагеря зимой.

Снижение человека до животного. – Что есть Голод. – Доходяги. – Виды умираний. – Зачем вспоминать? – Доходяга-теоретик. – Доходяжество – не крестьянский путь?

Как я пишу эту книгу, чувства и обстоятельства. – Лучшие книги у нас не известны вовремя. – Соотношение опытов Шаламова и моего. – Расхождение по санчасти. – Лагерная санчасть – звено угнетения. – Врач и посадка в карцер. – Врач и несчастный случай на производстве. – Комиссовки. – Санчасть и мостырки. – Ограниченность группы «В» и пути обхода. – Убогость лагерных больничек. – А как было при Достоевском? – Санчасть и лагерное питание. – Санчасть и труд – не противопоставление. – У Ивана Денисовича нет другого выхода как трудиться. – Отдыхательный пункт и несправедливости. – Виды мостырок. – Актировка инвалидов. – Миллионные воры выкупаются. – Пятьдесят Восьмую не актируют.

Смерть как вид освобождения. – По скольку умирали. – Как обрабатывают мертвецов. – Похороны без гроба и без белья. – Кенгирское уничтоженное кладбище. – Сожжение лагерных дел.

Из песка верёвки вить. – Всё для себя. – Лагерная дружба. – Лагерная жена. – И родная на свидании. – Лагерные бабы, указницы. – Настя Гуркина и иностранные чемоданы. – Бухгалтер Шитарев. – Сроки за хлебные карточки.

Рассказать о внешней однообразной туземной жизни Архипелага – кажется, легче и доступней всего. А и труднее вместе. Как о всяком быте, надо рассказать от утра и до следующего утра, от зимы и до зимы, от рождения (приезда в первый лагерь) и до смерти (смерти). И сразу обо всех, обо всех островах и островках.

Никто этого не обнимет, конечно, а целые тома читать, пожалуй, будет скучно.

А состоит жизнь туземцев из работы, работы, работы; из голода, холода и хитрости. Работа эта, кто не сумел оттолкнуть других и пристроиться на мягоньком, – работа эта общая, та самая, которая из земли воздвигает социализм, а нас загоняет в землю.

Видов этих общих работ не перечесть, не перебрать, языком не перекидать. Тачку катать («машина ОСО, две ручки, одно колесо»). Носилки таскать. Кирпичи разгружать голыми руками (покров кожи быстро снимается с пальцев). Таскать кирпичи на себе «козой» (заспинными носилками). Ломать из карьеров камень и уголь, брать глину и песок. Золотоносной породы накайлить шесть кубиков да отвезти на бутару. Да просто землю грызть (кремнистый грунт, да зимой; на дороге Тайшет – Абакан при 40° мороза – киркой и лопатой взять 4 кубометра). Уголёк рубить под землёю. Там же и рудишки – свинцовую, медную. Ещё можно – медную руду молоть (сладкий привкус во рту, из носа течёт водичка). Можно креозотом пропитывать шпалы (и всё тело своё). Тоннели можно рубить для дорог. Пути подсыпать. Можно по пояс в грязи вынимать торф из болота. Можно плавить руды. Можно лить металл. Можно кочки на мокрых лугах выкашивать (а ходить по полголени в воде). Можно конюхом, возчиком быть (да из лошадиной торбы себе в котелок овёс перекладывать, а она-то казённая, травяной мешок, выдюжит небось, однако и подохни). Да вообще на сельхозах можно править всю крестьянскую работу (и лучше этой работы нет: что-нибудь из земли да выдернешь).

Но всем отец – наш русский лес со стволами истинно золотыми (из них золотцо́ добывается). Но старше всех работ Архипелага – лесоповал. Он всех зовёт, он всех поместит, и даже не закрыт для инвалидов (безруких звеном по три человека посылают утаптывать полуметровый снег). Снег – по грудь. Ты – лесоруб. Сперва ты собой утопчешь его около ствола. Свалишь ствол. Потом, едва проталкиваясь по снегу, обрубишь все ветки (ещё их надо тискать в снегу и топором до них добираться). Всё в том же рыхлом снегу волоча, все ветки ты снесёшь в кучи и в кучах сожжёшь (а они дымят, не горят). Теперь лесину распилишь на размеры и соштабелюешь. И норма тебе на брата в день – пять кубометров, а на двоих – десять. (В Буреполоме – семь кубов, но толстые кряжи надо было ещё колоть на плахи.) Уже руки твои не поднимают топора, уже ноги твои не переходят.

В годы войны (при военном питании) звали лагерники три недели лесоповала – сухим расстрелом.

Этот лес, эту красу земли, воспетую в стихах и в прозе, ты возненавидишь! Ты с дрожью отвращения будешь входить под сосновые и берёзовые своды! Ты ещё потом десятилетиями, чуть закрыв глаза, будешь видеть те еловые и осиновые кряжи, которые сотни метров волок на себе до вагона, утопая в снегу, и падал, и цеплялся, боясь упустить, не надеясь потом поднять из снежного месива.

Каторжные работы в дореволюционной России десятилетиями ограничивались Урочным Положением 1869 года, изданным для вольных. При назначении на работу учитывались: физические силы рабочего и степень навыка (да разве в это можно теперь поверить?!). Рабочий день устанавливался зимой 7 часов (!), летом – 12,5. На Акатуйской лютой каторге (П. Ф. Якубович, 1890-е годы) рабочие уроки были легко выполнимы для всех, кроме него. Их летний рабочий день там составлял с ходьбою вместе – 8 часов, с октября – 7, а зимой – только 6. (Это ещё до всякой борьбы за всеобщий восьмичасовой день!) Что до омской каторги Достоевского, то там вообще бездельничали, как легко установит всякий читатель. Работа у них шла в охотку, впритруску, и начальство даже одевало их в белые полотняные куртки и панталоны! – ну куда ж дальше? У нас в лагере так и говорят: «хоть белые воротнички пришивай» – когда уж совсем легко, совсем делать нечего. А у них – и куртки белые! После работы каторжники «Мёртвого дома» подолгу гуляли по двору острога – стало быть, не примаривались. Впрочем, «Записки из Мёртвого дома» цензура не хотела пропустить, опасаясь, что лёгкость изображённой Достоевским жизни не будет удерживать от преступлений. И Достоевский писал специально для цензуры новые страницы с указанием, что «всё-таки жизнь на каторге тяжка»[113]! У нас только придурки по воскресеньям гуляли, да и те стеснялись. – А над «Записками Марии Волконской» Шаламов замечает, что декабристам в Нерчинске был урок в день добыть и нагрузить три пуда руды на человека (сорок восемь килограмм! – за один раз можно поднять!), Шаламову же на Колыме – восемьсот пудов. Ещё Шаламов пишет, что иногда доходил у них летний рабочий день до 16 часов! Не знаю, как с шестнадцатью, а тринадцать-то часов хватили многие – и на земляных работах в Карлаге, и на северных лесоповалах, – и это чистых часов, кроме ходьбы пять километров в лес да пять назад. Впрочем, спорить ли о долготе дня? – ведь норма старше мастью, чем долгота рабочего дня, и когда бригада не выполняла нормы, то менялся вовремя только конвой, а работяги оставались в лесу до полуночи, при прожекторах, чтобы лишь перед утром сходить в лагерь и съесть ужин вместе с завтраком да снова в лес[114].

Рассказать об этом некому: они умерли все.

И ещё так поднимали норму, доказывая её выполнимость: при морозе ниже 50° дни актировались, то есть писалось, что заключённые не выходили на работу, – но их выгоняли, и что удавалось выжать из них в эти дни, раскладывалось на остальные, повышая процент. (А замёрзших в этот день услужливая санчасть списывала по другим поводам. А оставшихся на обратной дороге, уже не могущих идти или с растянутым сухожилием ползущих на четвереньках, – конвой пристреливал, чтоб не убежали, пока за ними вернутся.)

И как же за всё это их кормили? Наливалась в котёл вода, ссыпалась в него хорошо если нечищеная мелкая картошка, а то – капуста чёрная, свекольная ботва, всякий мусор. Ещё – вика, отруби, их не жаль. (А где мало самой воды, как на лагпункте Самарка под Карагандою, там баланда варилась только по миске в день, да ещё отмеряли две кружки солоноватой мутной воды.) Всё же стоющее всегда и непременно разворовывается для начальства (см. главу 9), для придурков и для блатных – повара настращены, только покорностью и держатся. Сколько-то выписывается со склада и жиров, и мясных «субпродуктов» (то есть не подлинно продуктов), и рыбы, и гороха, и круп – но мало что из этого сыпется в жерло котла. И даже, в глухих местах, начальство отбирало соль для своих солений. (В 1940 на железной дороге Котлас – Воркута и хлеб и баланду давали несолёными.) Чем хуже продукт, тем больше попадает его зэкам. Мясо лошадей, измученных и павших на работе, – попадало, и хоть разжевать его нельзя было – это пир. Вспоминает теперь Иван Добряк: «В своё время я много протолк нул в себя дельфиньего мяса, моржового, тюленьего, морского кота и другой морской животной дряни. (Прерву: китовое мясо мы и в Москве ели, на Калужской заставе.) Животный кал меня не страшил. А иван-чай, лишайник, ромашка – были лучшими блюдами». (Это уж он, очевидно, добирал к пайку.)