Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

В коридоре к строю подходили последние лицеисты. Гувернер Илья Пилецкий кончал счет воспитанникам:

— Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять… Ну-с, кого нету?

После некоторого молчания, пока сонные воспитанники оглядывались на стоящих рядом с ними, кто-то наконец произнес:

— Обезьяны…

— С тигром… — добавил еще кто-то.

— Двоих? — удивился Илья Пилецкий, сметливостью не отличавшийся.

Несколько человек осторожно засмеялись.

— Одного, — сказал Пущин. — Но за двоих.

Илья Пилецкий появился в дверях дортуара за спиной у Пушкина.

— Вам особое приглашение, господин Пушкин?

Пилецкий сделал два шага и протянул руку к листку со стихами:

— Дайте-ка сюда!

— Пошел вон! — закричал Пушкин, взвизгнув высоким мальчишеским дискантом.

— Я пожалуюсь господину надзирателю! — напирал Илья Степанович, пытаясь заглянуть в листок.

— Иди, жалуйся своему братцу пастырю, я никого не боюсь!

— Мартын Степанович может поставить вопрос перед директором…

— А хоть перед самим Господом Богом!

— Богохульствуете, для вас это может плохо кончиться…

Пушкин смолчал на это, и Пилецкий процедил ему сквозь зубы:

— Идите в залу на молитву!

И первым вышел.

Пушкин не спеша разорвал листок бумаги на мелкие клочки, открыл форточку, выбросил обрывки на улицу и только тогда пошел следом за гувернером. Он изменил сегодня своему правилу писать стихи про Ебакова в уме и чуть не поплатился за это.

Сонные, чуть покачиваясь, стояли в зале лицеисты. На этот раз молитву читал Модинька Корф, делал он это с явным удовольствием. Лисичка Комовский, почитавший Корфа самым большим своим другом, шептал, повторяя за ним слова молитвы. Он, как и Корф, был набожен.

— От сна восстав, благодарю Тя, Святая Троица, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащего воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою. И ныне просвети мои очи мыс-ленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети Заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати Всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу.

Все лицеисты перекрестились и поклонились.

— Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу.

Снова поклон и крестное знамение.

— Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему. — воодушевленно закончил Модинька Корф.

Лицеисты в последний раз перекрестились и поклонились.

Лисичка после молитвы был так счастлив, что ему хотелось расцеловать всех на свете.

В учебном классе перед началом занятий надзиратель Мартын Степанович объявил:

— Господа лицейские! Сегодня у вас первые два часа профессор Гауеншильд, немецкий язык, поэтому я вам напоминаю, что сегодняшний день все должны говорить во всякое время токмо по-немецки. Билет для нарушителя вручаю сегодня воспитаннику Корфу, как лучшему в немецком языке. Он передаст билет первому же, кто будет замечен в том, что говорит по-русски, или по-французски, или еще на каком языке, для сегодняшнего дня не означенном.

Корф взял билет из рук Пилецкого и окинул всех гордым взглядом.

Мартын Степанович вышел, оставив их в классе, а к Корфу радостно подбежал Лисичка Комовский и сказал:

— Модинька, я так счастлив, после сей молитвы…

— Я тоже… — ответил по-немецки Корф. — Только теперь я должен передать тебе штрафной билет! Впредь говори по-немецки, как назначил на сегодняшний день господин надзиратель.

Комовский погрустнел, но тут своим диким смехом захохотал рядом с ним Пушкин.

— Давай его, Лисичка, сюда! — протянул руку за билетом Пушкин, говоря по-русски. — И не грусти!

Миша Яковлев, по прозвищу «Паяс двести номеров», стоял возле кафедры в учебном классе и дирижировал импровизированным хором воспитанников. Гауеншильд задерживался, и по сему случаю перед классом исполнялась посвященная ему и другим педагогам лицейская песня.

Воспитанники, взобравшись на стоящие полукругом скамейки, самозабвенно распевали собственные стихи на голос песни «Певец во стане русских воинов», песни весьма популярной во время кампании двенадцатого года:

В лицейской зале тишина —Диковинка меж нами, —Друзья, к нам лезет сатанаС лакрицей за зубами.

Друзья, сберемтеся гурьбой —Дружнее в руки палку,Лакрицу сплюснем за щекой,Дадим австрийцу свалку.

И кто последний в классе врет,Не зная век урока,«Победа!» первый заорет,На немца грянув с бока.

Но кто немецких бредней томПокроет вечной пылью?Пилецкий, пастырь душ с крестом,Иконников с бутылью,

С жидовской мордой эконом,Наш Эйлер знаменитый;Зернов с проломленным носом,С бородкою небритой.

С очками лысый СоколовИ Гакен криворотыйДокажут силу кулаков, —И немца за вороты.

Когда все еще пели, в класс вошел незамеченным математик Яков Иванович Карцов и по окончании песни восторженно захлопал. Воспитанники бросились со скамеек за столы, Яковлев шмыгнул было за кафедру, однако, поняв, что Карцов его все равно заметил, решил не прятаться, а спокойно прошел на свою место, на ходу с достоинством поклонившись педагогу.

— Похвально, господа! — сказал Карцов. — И смешно. Так и видишь надутого индюка или рождественского гуся. Надобно, конечно, соблюдать субординацию по отношению к педагогам, но… ведь смешно. Какая может быть субординация в сатире?! — Он рассмеялся. — А теперь должен сообщить вам два известия: приятное для вас и неприятное. Какое желаете прежде?

— Приятное! — завопили все в один голос.

— Профессор Гауеншильд сегодня заболел!

— Ура-а! — Кто-то снова попытался вспрыгнуть на скамейку, но его одернули товарищи.

— И второе: пренеприятное! Меня попросили занять вас математикой, предметом, который большинству из вас ненавистен!

Бурной реакции на его слова не последовало. Кто-то сразу раскрыл постороннюю книгу.

— Я, конечно, исключаю Вольховского господина из общего числа, — продолжал Карцов, — потому что он один из вас по-настоящему знает, что преподается. А для всех остальных А плюс В равно красному барану! — сказал он свою дежурную остроту.