Каменный пояс, 1989 - Александра Гальбина

В сорок третьем году его командировали в Ташкент, тамошний завод тоже делал снаряды. Его и начальника ОТК. Они к тому времени хорошо отладили технологию контроля, модернизировали приборы, а недостающие сделали сами. Благодаря хорошей контрольной службе работали почти без брака: на испытаниях отстреливали шестнадцать снарядов на каждую тысячу (позже отстреливали шестнадцать уже на пять тысяч!). Но вот в Ташкенте, говорили, снаряды на испытаниях ложатся более кучно, чем у них. Кариев и поехал.

Продвигались через Балхаш. В Новосибирске пересадка. Вокзал, как в Чикаго, столпотворение! Люди по неделям ждут, когда закомпостируют билеты… Так ли это было, но сейчас, с другого конца сорокалетнего расстояния, казалось так: увидев людское злосчастье, Кариев и ехавший с ним начальник ОТК словно забыли, что им, работникам номерного завода, полагается черед короче. Они взялись разгружать багажные вагоны, чтобы получить талоны на компостер. Однако талонов им не дали, и они пошли к железнодорожному начальству предъявлять свои документы. Какая-то женщина, исхудавшая и чуть истая от своей беды, притершись к ним, шла и приговаривала одно и то же, как заклинание:

— Может быть, у вас окажется лишний талон, может быть, у вас… лишний талон!

Неужели они сумели выпросить для женщины лишний талон? Невероятно! Но лишний талон оказался в руках у Кариева, и он отдал его женщине. Она же стала протягивать ему полбуханки хлеба и глядела на него с мольбой на исхудавшем, прозрачном лице. Не могла же она умолять, чтобы он взял у нее хлеб!

На шестые сутки с начала пути приехали на завод, их повезли на испытательный полигон. И, вправду, снаряды здесь ложились покучней, чем у них, и сперва это обстоятельство очень озадачило Кариева. Но потом сообразил: они-то отстреливают в горах и дальность берут небольшую, три километра. А мы стреляем на открытой местности, с дальним прицелом! Отлегло от сердца… Походили по цехам. Лакировка деталей у них похуже, чем у нас. Рассказал о станках с вращающимися роликами, о том, что при лакировке деталей пользуются пульверизатором, что обходятся без сушильных камер, потому что под стеллажами установили нагревательные батареи. Директор завода помечтал вслух: «Вот бы нам такого технолога!» — и вдруг предложил билет на московскую оперетту. Представляли «Баядеру»…

На обратном пути он купил рису, целый чемодан, а в багаж чемодан не берут, таскал его на пересадках и мучился, и все время чувствовал какую-то виноватость. Прошло, когда, вернувшись домой, отсыпал из чемодана Деминым, и эвакуированной учительнице Ратнер, и Фасхутдинову, теперешнему вредному старикашке.

Не надо ждать оценки, не надо!

8

Ему казалось, что сыновья немного хитрят, приходя будто бы для того, чтобы прибрать в квартире, купить молока и хлеба. Как будто скрывают настоящую цель. Или чувствуют себя в чем-то виноватыми. И он не только не разубеждал их, а хотел вроде усилить в них это чувство вины. Он капризничал, нудил по пустякам и — стыдно сказать! — притворялся очень больным, хотя и чувствовал себя не так уж плохо. И особенно донимал он своим занудством младшего.

Вот явился, хлыщеватый, в кожаной своей куртке, с неразлучным фотоаппаратом через плечо, задорный, с веселым шумом. Нынче его очередь мыть полы.

— Недавно мыли, — проворчал Кариев. — Зачем лишнюю сырость разводить?

— Папа, лучше меня никто не сумеет. Ух, сколько же я перемыл в армии! И никогда не жаловался.

Кариев еще поварчивал, как остывающая сковорода, а сын тем часом переоделся в трикотажный костюмчик, налил в таз воды и пошел, пошел наваживать тряпкой и под диваном, и под кроватями, и коврики поднял, чтобы стереть слегшуюся пыль. Вот подобрался к широкому креслу, на котором сидел отец, и стал перед ним, улыбаясь закрасневшим лицом, слизывая с верхней губы капли пота. Кариев поднялся и, обходя таз с водой, протянул руку и мягко потрепал сына по шее.

— Ну, папа!..

Что «папа»? Мне хочется помять и потискать тебя, мальчишка.

Потом чай пили втроем, и мальчишка сидел такой свежий, с молодым румяным лицом, с влажным кудрявым витком над стрельчатой чуткой бровью, а он, Кариев, какой-то замороченный от своих противоречивых чувств — то нежных и слезных, то суховатых, даже злых — и все к нему, к сыну, которого он все еще любил как мальчугана, в то время как к старшим отношение было давно уже чужоватое и спокойно-доброжелательное. Поговорили о том, о сем, Амир опять мимоходом покаялся, что никак не соберется сфотографировать родителей, а потом собрался и ушел. И когда он, одетый в кожанку, с аппаратом через плечо, стал, готовый шагнуть за порог, Кариев едва не сказал ему что-то обидное. Он и не знал, что именно, а сказать очень хотелось.

Однако, лежа в постели, о чем-то сожалел, о чем-то, может быть, давнем… Мальчику было десять, когда Кариев — отчего только помутился у него рассудок, ведь он был уже немолодой, — а увлекся инженершей из вычислительного центра. Молодая была, своенравная, дикая — во всем противоположность кроткой, вянущей жене.

Тяжелая то была одурь, сердце то молодело, а то сжималось, как в предсмертной тоске, он был далек от всего домашнего, но именно поэтому хлопотал и ошибался: сынишка собирался в пятый класс — он взял да и перевел его в другую школу, в математическую. А не надо было, в прежней он учился неплохо, привык к учителям, к своему классу, особых способностей к математике у него не было. И в новой школе сразу начались неприятности: стал хуже успевать, не ладились отношения с учителями, сложно дома — он ведь чувствовал состояние матери, видел странное поведение отца.

В конце концов мать опять вернула его в прежнюю школу, не сказав Кариеву, а он, когда узнал, накричал на жену, как только может кричать виноватый человек. Жена, однако, проявила твердость, но что-то уже было испорчено, сын учился все хуже, чуть что — огрызался, в слезы. Кариев пытался с ним сблизиться, но безуспешно… Отношения с инженершей тоже шли к своему концу, все рушилось, и из обломков надо было спасать самое необходимое. Уйти из дома он не мог, но и каждый день возвращаться в него было мучительно. Он взял в тягостную привычку ходить по улицам и однажды случайно оказался на старой Ключевской-Ахматовской. Шаг за шагом он медленно узнавал дома, они были почти прежние, только покрыты пылью от шумной дороги и с подоконников исчезли герани, обязательные в прежних окнах, как занавески. За последние тридцать лет ему как-то не случалось видеть герани, не могли же они исчезнуть в природе, но вот исчезли из быта. Бог с ними, с геранями, но дома-то были. А улица все же другая: трамваи, грузовые машины и толпы, толпы людей — и хотя бы один напомнил прежнего жителя Ключевской-Ахматовской.