Молодая гвардия - Александр Фадеев

- А что нас ждет впереди? Нас ждут Дон и Кубань. А может быть, Волга. Уверяю тебя, там будет не хуже.

- Здесь мы по крайней мере живы!

- А ну их, эти проклятые угольные районы! Ветер, пыль или грязь, и каждый смотрит на тебя по-волчьи.

- А где они смотрели на тебя ласково? И почему ты думаешь, что ты приносишь им счастье? Ха-ха!..

Кто-то вошел в переднюю и сказал сиплым бабьим голосом:

- Heil Hitler!

- Тьфу черт, эта Петер Фенбонг! Heil Hitler!.. Ax, verdammt noch mal [Будь проклят (нем.)], мы тебя еще не видели в черном! А ну, покажись... Смотрите, ребятишки, Петер Фенбонг! Подумать только, мы не виделись с самой границы.

- Можно подумать, вы правда обо мне соскучились, - с усмешкой отвечал этот бабий голос.

- Петер Фенбонг! Откуда тебя принесло?

- Лучше скажи - куда? Мы получили назначение в эту дыру.

- А что это за значок у тебя на груди?

- Я теперь уже ротенфюрер.

- Ого! Недаром ты растолстел. Должно быть, в частях эсэс лучше кормят!

- Но он, должно быть, по-прежнему спит в одежде и не моется, я это чувствую по запаху.

- Никогда не шути так, чтобы потом раскаиваться, - просипел бабий голос.

- Прости, дорогой Петер, но ведь мы старые друзья. Не правда ли? Что остается солдату, если нельзя и пошутить? Как ты забрел к нам?

- Я ищу квартиру.

- Ты ищешь квартиру?! Вам всегда достаются лучшие дома.

- Мы заняли больницу, это громадное здание. Но мне нужна квартира.

- Нас здесь семеро.

- Я вижу... Wie die Heringe! [Как сельди! (нем.)]

- Да, теперь ты пошел в гору. Но все же не забывай старых товарищей. Заходи, пока мы здесь.

Человек с бабьим голосом что-то пискнул в ответ, все засмеялись. Тяжело ступая коваными ботинками, он вышел.

- Странный человек этот Петер Фенбонг!

- Странный? Он делает себе карьеру, и он прав.

- Но ты видел его когда-нибудь не то что голым, а хотя бы в нижней рубашке? Он никогда не моется.

- Я подозреваю, что у него болячки на теле, которые он стыдится показать. Фридрих, скоро там у тебя?

- Мне нужен лавровый лист, - мрачно сказал Фридрих.

- Ты думаешь, что дело идет к концу, и хочешь заранее сплести себе венок победителя?

- Конца не будет, потому что мы воюем с целым светом, - мрачно сказал Фридрих.

Елизавета Алексеевна сидела у окна, облокотившись одной рукой о подоконник, задумавшись. Из окна ей виден был большой пустырь, облитый вечерним солнцем. На дальнем краю пустыря, наискось от их домика, стояли отдельно два белых каменных здания: одно, побольше, - школа имени Ворошилова, другое, поменьше, - детская больница. И школа и больница были эвакуированы, и здания стояли пустые.

- Люся, посмотри, что это? - сказала вдруг Елизавета Алексеевна и припала виском к стеклу.

Люся подбежала к окну. По пыльной дороге, пролегавшей слева через пустырь мимо двух этих зданий, - по этой дороге тянулась вереница людей. Вначале Люся даже не поняла, кто они такие. Мужчины и женщины в темных халатах, с непокрытыми головами, брели по дороге, иные едва ковыляли на костылях, иные, сами едва передвигая ноги, несли на носилках не то больных, не то раненых. Женщины в белых косынках и халатах и просто горожане и горожанки в обычных своих одеждах шли с тяжелыми узлами за плечами. Эта вереница людей тянулась по дороге из той части города, что не была видна из окна. Люди грудились возле главного входа в детскую больницу, где у больших парадных дверей возились две женщины в белых халатах, пытаясь открыть дверь.

- Это больные из городской больницы! Их просто выгнали, - сказала Люся. - Ты слышал? Ты понял? - спросила она, обернувшись к брату.

- Да, да, я слышал, я сразу подумал: а как же больные? Ведь я там лежал. Там ведь раненые были! - с волнением говорил Володя.

Некоторое время Люся и Елизавета Алексеевна наблюдали за переселением больных и шепотом делились с Володей своими наблюдениями, пока их не отвлек шумный говор немецких солдат. В комнате ефрейтора набралось, судя по голосам, человек десять - двенадцать. Впрочем, одни уходили, и приходили другие. Часов с семи вечера они начали есть, и вот уже совсем стемнело, а они все ели и ели, и все еще что-то жарилось на кухне. В передней взад-вперед топали солдатские ботинки. Из комнаты ефрейтора доносилось чоканье кружек, тосты, хохот. Разговор то оживлялся, то смолкал, когда приносили новое блюдо. Голоса становились все пьянее и все развязней.

В комнате, где сидели хозяева, было душно: наносило жаром и чадом из кухни, а хозяева по-прежнему не решались растворить окна. И было темно: по молчаливому соглашению они не зажигали лампы.

Спускалась темная июльская ночь, а они всё сидели, не стеля постелей, не решаясь лечь спать. За окном на пустыре уже ничего нельзя было различить, только темный гребень длинного холма справа от пустыря с выступающими на нем зданиями районного исполкома и "бешеного барина" вырисовывался на более светлом фоне неба.

В комнате у ефрейтора запели песню. Пели ее, как поют не просто пьяные люди, а как поют пьяные немцы: совершенно одинаковыми низкими голосами, со страшным напряжением; они даже сипели и хрипели - так им хотелось петь одновременно и низко и громко. Потом они опять чокались и пели, и снова ели, и на некоторое время, пока они ели, все стихало.

Вдруг тяжелые ботинки протопали в передней до самой двери в комнату хозяев и здесь остановились, - тот, кто подошел, прислушивался за дверью.

Раздался сильный стук в дверь пальцем. Елизавета Алексеевна сделала знак не открывать, будто они уже легли. Стук повторился. Через несколько секунд в дверь сильно стукнули кулаком, она отворилась, и черная голова высунулась в дверь.

- Кто есть? - по-русски спросил ефрейтор. - Хозяйка!

Елизавета Алексеевна, прямо встав со стула, подошла к двери.

- Что вам нужно? - тихо спросила она.

- Я и мои солдаты просим вам немношко покушать с нами... Ты и Луиза. Немношко, - пояснил он. - И мальтшик!.. Ему вы тоже можете принести. Немношко.

- Мы уже ели, мы не хотим есть, - сказала Елизавета Алексеевна.

- Где Луиза? - не поняв ее, спросил ефрейтор, сопя и отрыгивая пищу, от него так и разило водкой. - Луиза! Я вижу вас, - сказал он, широко улыбнувшись. - Я и мои солдаты просим вас поесть с нами. И выпить, если вы не возражаете.

- Моему брату нехорошо, я не могу оставить его, - сказала Люся.

- Может быть, вам нужно убрать со стола? Пойдемте, я помогу вам, пойдемте. - И Елизавета Алексеевна, смело взяв ефрейтора за рукав, вместе с ним вышла в переднюю, притворив за собой дверь.

Желто-синий чад, от которого слезились глаза, наполнял все пространство кухни, передней и комнаты, где происходило пиршество. И в этом чаду точно растворился мерцающий желтый свет круглых жестяных плошек, залитых не то стеарином, не то другим, похожим на стеарин, белым веществом. Плошки горели и на столе, и на подоконнике в кухне, и на навесе вешалки в передней, и на столе в комнате, наполненной немецкими солдатами, куда вошла Елизавета Алексеевна вместе с ефрейтором.

Немцы обсели стол, придвинутый к кровати. Они, плотно сдвинувшись, сидели на кровати, на стульях, на табуретах, а мрачный Фридрих, со своим шрамом, сидел на чурбане, на котором обычно кололи дрова. На столе стояло несколько бутылок с водкой, и много пустых было и на столе, и под столом, и на подоконниках. Стол был заставлен грязной посудой, завален бараньими и куриными костями, огрызками зелени, корками хлеба.

Немцы сидели без мундиров, в нижних несвежих рубахах с расстегнутым воротом, потные, волосатые, с сальными от пальцев до локтей руками.

- Фридрих! - взревел ефрейтор. - Ты что сидишь? Разве ты не знаешь, как надо ухаживать за матерями хорошеньких девушек! - Он засмеялся еще более откровенно и весело, чем он делал это я трезвом виде. И все вокруг тоже засмеялись.

Елизавета Алексеевна, чувствуя, что это смеются над ней, и подозревая гораздо более худшее, чем на самом деле сказал ефрейтор, молча сметала со стола объедки в грязную пустую миску, бледная, молчаливая и страшная.

- Где ваша дочь Луиза? Выпейте с нами, - говорил молодой красный пьяный солдат, неверными руками беря со стола бутылку и ища глазами чистую кружку. Не найдя ее, он налил в свою. - Пригласите ее сюда! Ее просят немецкие солдаты. Говорят, она понимает по-немецки. Пусть она научит нас петь русские песни...

Он взмахнул рукой, в которой была бутылка с водкой, и, сильно напыжившись и выпучив глаза, запел ужасным низким голосом:

Wolga, Wolga, Mutter Wolga,

Wolga, Wolga, russlands Fluss...

[Волга, Волга, мать родная, Волга, русская река...]

Он встал и пел, дирижируя этой бутылкой так, что из нее выплескивалось на солдат, на стол и на кровать. Черный ефрейтор захохотал и тоже запел, и все подхватили ужасными низкими голосами.

- Да, мы выходим на Волгу! - кричал очень толстый немец с мокрыми бровками, стараясь перекричать голоса поющих. - Волга - немецкая река! Deutsсhlands Fluss. Так надо петь! - кричал он. И, утверждая свои слова и самого себя, воткнул в стол вилку так, что зубья ее погнулись.