Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

подсвечников, рассеянных по зале; и в полумраке около двадцати особ, собранных в кучки – вот какая картина представилась моим глазам. Среди собравшихся я нашёл уже беседующего потихоньку с несколькими особами генерала.

Все остальные были мне незнакомы, кроме одного товарища по оружию, с которым я познакомился в лагере. Был это некий Стжебицкий. С ним мы, как оба новичка, отошли в угол, ожидая, чтобы начались более громкие совещания. От Стжебицкого я узнал, что он сюда приходил только в третий раз, а когда я его спросил о подробностях и занятии собрания, он сказал кисло:

– Послушайте, посудите.

Через полчаса живо вкатился, опираясь на палку, довольно тучный человечек с живыми чёрными глазами, которому все сразу уступили место. Он беспокойно огляделся вокруг, несколько раз приложил руку ко лбу, дабы лучше присмотреться к лицам, и занял место в кресле, которое ему приготовил брат капуцин. Был это ксендз экс-подканцлер Коллонтай.

Я много слышал о нём раньше и когда мне это имя поведал Стжебицкий, я стал к нему внимательно присматриваться. Лицо было неизмерно полно жизни, только уставшее и разлитое, выпуклые глаза смотрели быстрым умом, выражение подвижных уст было несимпатичным, лоб зато быстро выдавал интеллигенцию.

Всё лицо могло не нравиться, не притягивать к себе – но нельзя его было обойти равнодушным взглядом.

Когда он оглядел собравшихся, сразу начал громко говорить:

– Тогда твоё мнение, генерал, – воскликнул он, – положение страны не позволяет нам сладкую лесть говорить друг дружке, прежде всего нужны правда и разум. Кто сегодня мысль освобождения скрывает, тот предатель.

– Я также свою никогда не скрывал, – отпарировал Заячек. – Пусть другие вводят себя в заблуждение гладкими надеждами. Я вещи вижу в чёрном цвете и не таюсь. Начальник есть человеком честным и чистым, но способности его не отвечают положению. Кокетничает с королём, предателями, хочет быть со всеми в хороших отношениях… а тут суровость нужна, неумолимая суровость, примеры какой нам даёт Франция. Костюшко нас своим снисхождением, колебанием, умеренностью губит. Как солдат, я считаю ему за зло, что он силы свои раздробляет и рассеивает, когда их следует накапливать.

– Святые слова! – прервал Коллонтай. – Напрасно я хотел повлиять на него. Человек слабый, скажу откровенно, ограниченный… там такие Линовские, Закревские, Немцевичи… найдут постепенно петлю – мы нет… я нет… и отчизна погибнет от недостатка энергии!

Я слушал эти слова из моего угла ошарашенный. Отозваться в то время против Костюшки, этого народного любимца, и это в те минуты, когда он покрыл себя славой героической обороной Варшавы, было чем-то таким дерзким, таким неслыханным, что я оцепенел. Стжебицкий слегка толкнул меня локтем, посмотрел на меня.

Тем временем выступил ксендз Майер.

Славный он был и известный ещё со времени подготовки к апрельскому восстанию. Высокого роста, жёлтый, с небритой бородой, в плотно облегающей сутане, с немного выпирающим брюхом и длинными руками, со смелым выражением лица, употреблял табак, слушая Коллонтая, сильно втянул, отряхнул руку и, подняв её, попросил голоса.

Ему сразу его дали.

– У настоящих патриотов нет необходимости ни в каких мандатах, чтобы спасать родину, – сказал он. – Когда более здоровые умы видят с плохой стороны, мы должны помогать этому.

Для мягких серединочек и смягчающих бальзамов тут не время… сухие ветки валить топором, чтобы живым солнца не заслоняли. Воду мы не кипятим, слов не тратим, стремимся к делу. Командир неумелый – прочь его, король для нас – препятствие, избавиться от него, аристократы нам мешают – всё-таки деревьев для виселиц достаточно. Предателей повесить, негодяям рот замазать, отдать штурвал Речи Посполитой в сильные руки. Вот, что имеется для вооружения. Мы колеблемся…

Под конец этой речи Коллонтай начал трясти рукой и смеяться.

– Стой, ксендз, ради Бога, эти речи среди улицы не разглашаются.

– Мы не на рынке, – отпарировал Майер.

– Почти, – шепнул Коллонтай, оглядываясь.

– Nego majorem, я Майер! – рассмеялся ксендз. – На улице, на рынке, в костёле нужно говорить эти вещи, чтобы открыть народу глаза, чтобы здоровые принципы пропагандировать. Ни в три, ни в четыре дня мы не достигнем этого… а тут следует революцию сделать в революции. Нужно однажды с теми, с позволения, паршивыми овцами, покончить, тогда родину спасём.

Зайачек огляделся, пожимая плечами.

– Наш достойный ксендз Майер слишком горячо говорит, но правду.

– Революция с комплементами… Contradictio in adjecto! – воскликнул ксендз Майер. – Нет смысла. Вот революция, какую мы видим в Париже, по мне, Робеспьера понимаю. Костюшко – мягкий, мягкий, из него ничего не будет.

Во мне всё кипело, когда я слушал, но молчал. Отозвался ещё один, которого мне мой товарищ назвал Ташицким, и доказывал, что Костюшко совершил ошибки. Тут, стукнув подлокотники кресла, Коллонтай, бросив взгляд на собравшихся, начал:

– Никто более романтического, нежного и сентиментального слова для Костюшки лучше меня не знает… Всё правда, что говорите… несмотря на это, так, как советовал ксендз Майер и Ташицкий, это ухудшило бы только дело. Est modus in rebus (есть мера в вещах); modus, господа, modus часто значит больше, чем сам rebus. Легко сбросить Костюшку, который является народным божком, заслуженно или нет, а что на его место поставите? За кем так пойдут? В кого так поверят? Ксендза Майера знает улица, потому что был с кузнецами под виселицей.

– Не отрицаю, – воскликнул Майер, – создаю себе этим славу…

– Зайачка мы знаем в нашем кругу, ба, и в более широких кругах, но такого имени, как Костюшко, сделать бы себе не мог… меня больше люди ненавидят, чем верят. Словом, повергнуть его легко, заменить невозможно.

– Ох! Ох! – начал Майер. – Гиперболы!

– Холодная правда, – воскликнул Коллонтай, – Modus in rebus дал ему иное окружение, иных людей сбоку, иные советы. Я старался о том и думаю, что, по крайней мере, до времени о том следует стараться, пока для народа не придумаем другого такого божка, в которого он мог бы поверить.

Явно неудовлетворённый Зайачек крутил головой.

– Всё для народа, но через народ не много можно сделать, пожалуй, только, если им будет управлять умеющая рука. Ксендз Коллонтай слишком хочет поддаться и льстить народным фантазиям, а тут его следует вести, вдохновить, опьянить, уговорить, что нужно, потому что мы за него должны разум иметь, это напрасно! Прежде чем появится другой божок, страна погибнет, нет свободной минуты… Революция имеет свои права.

– Хорошо говорите! – подтвердил ксендз Майер. – Грустная это вещь, но первая обязанность – избавиться от того, что мешает. Предателей не кормить и тех, что их щадят, не терпеть… Salus reipublicae suprema lex (благо государства – высший закон).

Вроде бы убеждённый Коллонтай смолчал.