В мире актеров - Свободин А.П.

Цель первого акта – показать как идея

ч и с т о г о

бескорыстного подвига кристаллизуется в разинском сердце. И никто, никто его не понимает. Да ведь и сам-то себя он скорее чувствует.

Весь первый акт Ульянов геройски сражался за контакт с залом. Тонул, злое отчаяние белело в его глазах. Мгновениями оно порождало вспышки совсем уж несвойственного ему внешнего темперамента. Но он боролся! И был вознагражден за свою профессиональную честность. Диалог на финише первого акта оказался первой настоящей действенной сценой спектакля,

Ф р о л .

За тобой не пойдут, а за царем на тебя пойдут.

Р а з и н .

Ты подневольная душа... Что ты в жизнь-то так

вцепился как в невесту...

От горести прозрения задрожала разинская душа. Показалось, что и актерское сердце отозвалось. Ульяновский Разин выдавливал из себя раба не каплями, пригоршнями. И чем далее заходил он в этой очистительной душевной работе, тем трагичнее выглядело все вокруг. Вольных нет! – вот горе-то. А какая Воля без вольных? Освобождать-то вроде и некого. От себя не освободишь...

И второй акт оставался его монологом. Другие участники спектакля его не поддерживали. Но он все-таки заставил чугунно неподвижный зал слушать себя! Зал слушал, но ждал борьбы равных противников на сцене, а ее все не было. Схватка произошла незадолго до финала. В сцене с митрополитом – его играл артист Г.Дунц – Разин пошел на самого бога, но митрополит богом же и защитился, не убоялся смерти от "воровской" руки, пожелал муку принять. Подтвердился вечный закон театра – лишь две правды образуют драму. У митрополита была своя правда, и возник конфликт.

Спектакль раскручивался. Уже не чечеточно, но зловеще притоптывали скоморохи. Разин маялся чуя нищету человеческой натуры, ее пределы. Душа его сорвалась с петель, он кончал свое земное поприще ошалевшим от крови рабом страстей. Кольцо вокруг него сжималось, он затравленно озирался по сторонам.

Обложили меня, обложили!

Разин вяло плыл по течению, он понял уже – раз нет Воли – бессмысленно все... (Я подумал: не промелькнуло ли в эти последние минуты спектакля в сознании актера, что не будет сегодня победы над залом и не легла ли эта мысль на отчаяние его героя?)

Спектакль заканчивался. Температура его была теперь на несколько градусов выше той, в которой он начался. Но победы, безоговорочной и радостной капитуляции зала не было.

Зал аплодировал. Он выходил. Один и, взявшись за руки с партнерами.

Он бился до конца. И пока длилась эта битва, как и подобает художнику, пораженья от победы не отличал. Но потом...

В кожаном пальто, приземистый, коренастый, упругий, отчего-то всегда напоминающий мне русскую печь в избе, он вышел в вестибюль служебного входа, что на улице Вахтангова. Я ждал его.

– Первый акт был сегодня тяжел, – сказал я.

– Да, трудно сегодня шло... – сказал он.

Потом еще несколько фраз, составленных из тех слов, которыми всегда наполнены театральные фразы-ширмы. О недостаточности драматургии первого акта, о том, что, видимо, так и не удалось до конца... А за "ширмами” звучало:

– Если по правде, то сегодняшний спектакль – поражение, – подумал я.

– Да. И я знаю, что вы это знаете, – подумал он.

Потом он улыбнулся. Лицо его сделалось виноватым и вместе озорным. Как у мальчишки. Улыбка означала: уж вы извините, что так получилось, втравил вот вас...

Мы разошлись.

Газета "Правда". 11 февраля 1982 года. Просматриваю ее перед полуночью. Утром не успел. По заголовкам, по абзацам. Сверху вниз.

"...Большой эффект, например, дает снижение количества пустой породы... в металлургических рудах, а также рост процентного содержания полезного вещества... Но именно высокой дисциплины, размеренного ритма часто и не хватает". Передовая.

Центр дальней космической связи: автоматические станции "Венера-1З" и "Венера-I4" продолжают полет.

Маленькая заметка на средней полосе. Ее прочитываю целиком. Нельзя оторваться. "Завещание". Мать троих детей, ложась на операцию, просит в случае неблагоприятного исхода (неблагоприятный исход – смерть. Так и случилось.) взять детей от мужа-пьяницы, пропивающего имущество семьи, и передать их под опеку своим братьям. Им она оставляет и сбережения. Теперь вдовец нашел защитников во влиятельных организациях и оспаривает завещание жены. Пишет народный заседатель.

Представляю, как она готовилась к смерти, последней заботой заботилась о детях. Выводила на больничной койке: "в случае неблагоприятного исхода..."

А мы все героев ищем.

И уже засыпая думаю, – история театра пишется по премьерам, но жизнь его складывается из будничных спектаклей, таких как сегодняшний. Театральная история о нем не узнает. Не было контакта с залом – это от нее ускользнет. Все-таки печально, что он не победил...

2.

Что такое социальный герой – вы когда-нибудь задумывались об этом? Не превратилось ли это словосочетание, столь часто употребляемое в критике, в частицу невоспринимаемого ни ухом, ни сознанием словесного потопа из ряда — "производственная необходимость", "квартальное недовыполнение"...

– Знаете, с его фактурой социального героя... – говорят режиссеры. И мы понимаем – актер Н. может играть передовых рабочих и крестьян. Отсталых в "социальных героях" числить не принято, они по разряд "характерных". Аким из "Власти тьмы" не подходит. Лакей Яша из "Вишневого сада" – тоже. А Фирс? А Лопахин? А какой тип актера встает сегодня за внутритеатральным употреблением формулы? В каждом деле есть рабочие понятия. для людей данной профессии их не надо расшифровывать – все и так понимают. Так вот под формулой "социальный герой", увы, в театре не редко понимают человека не слишком образованного, но физически сильного. С обаянием здоровья. Непременно с "простым и открытым лицом". С отсутствием второго плана, то есть глубоких чувств.

А, может быть, содержание формулы, рожденной в тридцатые годы изменилось, и теперь в ней не только что-то усохшее из рабочего словаря театра, но и живое?

Ульянов заставил задуматься об этом. Вообще полезно время от времени возвращение к истокам расхожих понятий.

Изучив афишу вахтанговского театра и обнаружив, что в последние сезоны им сыграно не так много ролей я обратился к кинематографу. И то, что вначале виделось дополнительным, сделалось главным. Он продолжал играть на сцене и к пожизненной его театральной службе я еще вернусь. Но за два десятилетия он создал на экране грандиозную по разнообразию и последовательности галерею

социального героя

. К путешествию по ней я и хочу пригласить сейчас читателя.

Вообразите начальника отдела кадров крупного предприятия, получающего заполненную анкету скажем лет сорок назад, стало быть в 1947 году. Заполнившему тридцать лет, родился в 1917-м.

– Ровесник Октября, – как говорится, – думает кадровик. – Молодец! А где же ты во время войны был? Посмотрим... Так. В сорок первом двадцать четыре тебе годика... Вот. Добровольцем с последнего курса. Лейтенант. Тяжелое ранение в сорок четвертом... Правительственные награды... Орден Отечественной войны, "Звездочка", медали... Диплом в сорок пятом... В плену и на оккупированной территории не был... Вернемся назад, на первую страницу. Так... Пол муж. Русский. Имя, отчество. Член ВКП(б)... Год вступления сорок второй. Родители. Отец председатель колхоза... Мать колхозница... Да. Лицо – шесть на девять – свойское. Глаза вон какие, суровые. А что тут, в характеристике? Политически грамотен..., знающий инженер..., авторитетом у товарищей... Ну, что ж, добро!

И вот этот человек со "свойским лицом" и суровым взглядом становится начальником цеха. Его фамилия... Но об этом чуть позже. Рассмотрим кабинет, обстановку. Письменный стол, что на столе.

Тяжелое пресс-папье, чернильный прибор, изделье первых пятилеток, с изрядной затратой металла (в эвакуацию ездил!). Ручки, карандаши в металлическом стакане. Недельный календарь для записей из семи блокнотиков, на каждый день. Трофейная зажигалка, он ею очень дорожит – память! Справа на столе в вполоборота к сидящему — небольшой бюст Сталина из гипса, но "под металл". В военной форме, в фуражке, Запомним и год 1947-й. Один из тяжелейших послевоенных. Народ, напрягшийся сверх всякой меры, нанес последний удар и словно замер в запредельной своей усталости. На мгновение всем нам тогда показалось, что жизнь пойдет теперь легко, само собой – главное сделано. Но легко и само собой ничего не пошло.

В такое время и стал работником среднего руководящего звена этот человек. И мне все видится, как в первый же его рабочий день, вместе с ним незримо вошел в его кабинет и Он, его тайный соглядатай и сознательный биограф. И друг, и судья, и свидетель.