Орден для Поводыря - Андрей Дай

— Вы свободные люди, и не мне вас принуждать, — внутри себя тихонько хихикая, строго сказал я. — Будет воля помереть тут всем с голодухи, я препятствовать не в силах.

— Так и общество наше порешило, — кивнул староста. — Грех это, самим себя голодом морить, когда барин иное сулит. Потому, согласные мы. Только опасаемся, в осень глядючи, с мест баб с ребятишками срывать. Дозволь их тута покамест оставить. А мы артельно где укажешь, там и работу работать станем.

А я чего? Мне же и забот меньше. Припасов, что я из Тугальского привез, им до весны точно хватит. С летом и переедут. Все равно в Бийск баржи со ссыльными пойдут. Вот обратно все оставшееся население Томского и вывезут…

Ночью прошел первый осенний дождь. Холодный, с сильным, пронзительным ветром, он легко трепал плохо закрепленные крылья палаток, пробирался внутрь и выдувал из-под одеял остатки тепла.

Весьма непросто спать, когда все тело дрожит от озноба. Не было бы этой мерзкой, падающей с неба воды, казаки развели бы костры. Как это замечательно, когда сухо и хотя бы один бок пригревает веселое пламя…

Но лило так сильно, что посылать кого-то в это влажное безумие показалось преступлением против человечности. Пришлось напяливать на себя по три комплекта одежды, укрываться поверх одеяла еще и толстой попоной, сворачиваться в позу эмбриона и пытаться унять дрожь.

Утром любопытное, выглядывающее в разрывы облаков, солнце быстро подсушило траву и ткань палаток. Перекусили холодной, оставленной с ужина пищей, собрали лагерь и тронулись в путь. Пятидневное стояние на Томь-Чумыше благополучно завершилось.

Заводские мужички все-таки сумели найти пять штук подвод, на которые сложили инструменты и личные вещи. Лошадки, запряженные в телеги, не были, конечно, победителями скачек в Дерби, но и не показались мне заморенными клячами. Обычные такие коняги, в меру упитанные, слегка лохматые, и выносливые. Во всяком случае, наш сильно разросшийся караван не сильно задерживали.

Шестьдесят верст до Кузнецка – невелика даль. Я всерьез полагал, что к вечеру седьмого сентября, или, в крайнем случае – до обеда восьмого, в день Рождества Пресвятой Богородицы, мы должны были войти в столицу округа.

Селиван остался в селе. Кто-то же должен был присмотреть за остающимися на всю зиму без кормильцев семьями. Ну и приготовить массовый весенний исход на север. За Томское я не переживал. Во-первых, мы со старостой подписали договор. Я, как Герман Густавович Лерхе, частное лицо обязался предоставлять артели работу, с определенным жалованием каждому, в зависимости от навыков и опыта, и не более чем двенадцатичасовым рабочим днем. А также, обязан был снабдить артельщиков и их семьи жильем. Они – должны были работать там, где я скажу, и в течение пяти лет полностью погасить задолженности, состоящие из двух с половиной тысяч – истраченных на продовольствие, а так же все расходы по их доставке к месту работы.

Во-вторых, Томскому старосте было выдано грозное послание ко всем гражданским чиновникам, вздумавшим посетить наполовину обезлюдевшее село. От имени действительного статского советника Лерхе, исправляющего должность начальника Томской губернии, конечно. Этой бумагой, я, мягко говоря, рекомендовал излишне любопытным на чужой каравай рта не разевать. В крайнем случае, Селиван должен был немедленно слать гонца в Кузнецк, к надворному советнику Василию Ивановичу Андрееву, тамошнему городничему, которого я надеялся вскоре проинструктировать.

Бумаги – это конечно хорошо. И что дело сдвинулось-таки с мертвой точки – тоже. Но пока село не скрылось за поворотом, я все ждал чего-то, какой-то подначки, пакости от судьбы, способной помешать предприятию. Потом только, на околице Березовки – деревни с последней перед Кузнецком почтовой станцией, забрасывая вещи в опостылевшую палатку, вдруг понял: похоже у меня все-таки будет железоделательный завод! Самое главное – люди, рабочие опытные в обращении с расплавленным железом, у меня уже были. Оставался совершеннейший пустяк – обзавестись администратором, сведущим в современных способах плавки. Ну, а потом понадобятся деньги. Много-много денег, которые, как я полагал, не откажется вложить наш, с Асташевым, новый банк.

Ужинать, на свою беду, отправился в почтовое отделение. От одной мысли о походной каше, морда лица кислой становилась. Супчика хотелось, и курочку жареную, а не эту размазню, с одного бока подгорелую, с другого недоваренную…

Безсонов, пара конвойных и я. Собрались да и поехали.

И у самой станции встретились с посланным из Барнаула гонцом в форме фельдфебеля Барнаульского резервного батальона. Тот, как меня увидел, аж лицом посветлел:

— Ваше превосходительство! — кричит, и пакет протягивает. — Какое счастье, что Господь дозволил мне вас именно сейчас найти!

— Что случилось, любезный? Что за пожар?

— Так точно! Ваше превосходительство! Пожар! Как девятнадцатого гауптвахта полыхнула, так и пошло-поехало! И через день, и через день снова и снова. По Томской, да Петропавловской, в окружении Собора. Последний раз аж двадцать восьмого зажглося. Их благородие, господин майор, велели передать, что до шести десятков домовладений пришло в негодность. Да все дома этакие видные адский пламень выбирал. Всех горных начальников да полиции со стражей командиров усадьбы поизвел. Страх и ужас! Сгорело-то людишек всего ничего. У Фрезе с дворни кто-то, да у Платонова конюх угорел. Богданов, Петр Иваныч, товарищ начальника который, тот еще до беды семью на дачи вывез. И ведь как знал – той же ночью и его подворье полухнуло!

— Странно, — в душе тихонько злорадствуя над несчастьем, как-то удивительно избирательно, постигшим верхушку горной администрации. — На поджоги смахивает.

— Так точно, ваше превосходительство! Вот и их превосходительство, Александр Ермолаич так решить изволили. И на поляков, что в наш полк летом зачислены были, указал. Мол – заговор! Под это самое и жандармов из Томска вызвали. Вот как штабс-капитан Афанасьев, с поручиком Карбышевым прибыли, так и вас, ваше превосходительство, велено было сыскать и в горную столицу пригласить.

— Зачем? — разворачиваться, бросать артельных мужчинок и мчаться в логово Фрезе совершенно не хотелось.

— Так ить, сие мне неведомо, ваше превосходительство? Не могу знать!

— Ладно. Разберемся, — вытащил пятирублевую ассигнацию, сунул в ладонь покрытому грязью и пылью с ног до ушей сержанту. — Обратно можешь не торопиться. Службу ты, голубчик, уже справил. Отдохни, вымойся, и после только, тихонечко домой. Понял ли?

— Как не понять, ваше превосходительство… Так точно, понял!

— Ну и славно…

Аппетит, как корова языком смахнула. Едрешкин корень! Если Карбышев уговорил сурового штабс-капитана пригласить меня для участия в следствии, значит, на то должны были быть весьма веские причины.

Чуточку дрожащими от раздражения пальцами неряшливо вскрыл пакет. Впился глазами в писанное аккуратным Мишиным почерком послание. Пробежал вступительную часть, пока не дошел до конкретной информации. "Пожары 19-таго августа истребили лучшую часть Барнаула и несколько строений в других частях. 19-таго августа сгорело девять домов, принадлежащих разным лицам, 23 августа – сорок домов со службами. Несчастья возобновлялись еще 5 раз ". Ну, это я уже знал. Дальше-дальше! "По утверждению начальника Алтайских горных заводов, граждане Барнаула, раздраженные частыми последствиями очевидных поджогов, подозревали злоумышленниками находящихся там на жительстве политических преступников как лиц, недовольных правительством. Господин А. Е. Фрезе настаивает также на том, что общий голос народа подозревает в этом поляков. Напуганный народ, находящийся в страхе и беспокойстве, до того озлился на этих поляков, что намеревается разорвать первого попавшегося поляка или бросить в огонь при первом же пожаре ".

Конечно, кто-то же должен быть виноватым! Не горная же стража или, того пуще, администрация с полицией Барнаула! А чтоб политический сыск не возражал – давайте придумаем как бы заговор.

"Начальствованием горного округа, силами подчиненных им полицейских сил Барнаула, был проведен предварительный сыск, коим было обнаружено, что у одного из политических ссыльных, Александра Мокроницкого, замечено особое старание иметь свидание с товарищами из числа служащих в Љ 10 батальоне… Мокроницкий и Кароль Войниканис главным образов обвиняются в злоумышленных поджогах как подстрекатели и наниматели к сему преступлению. Обвинения эти заключаются в совершившихся тайных переговорах их между собой посредством записок, а подробнее на словах передаваемых одного к другому через рядового из политических преступников Юзефа Быстрановского относительно поджогов. При обыске у Мокроницкого были найдены стихи возмутительного сочинения. Кроме того, при аресте вышеупомянутого, на его квартире был задержан и препровожден в особую казарму Дионисий Михайловский, прибывший из Бийска. Барнаульским следствием утверждается, что Михайловский явился в Барнаул, дабы наладить связи с тамошними заговорщиками ".