Чернокнижник (СИ) - Светлана Метелева

Кашель, кажется, усилился…

Сколько прошло — неделя? Или — две? Не знал. Днем ходил, как сумасшедший, по камере, принимался за дневник — и бросал тут же. Что делаю не так? Не понимал. Ведь — все, как и раньше: сел, никого не сдал, придумал, как срок себе уменьшить — что не так? Казалось мне, что прежнее и нынешнее — ушло, утратило смысл, потерялось. Почему-то наполняла душу необъяснимая гадливость, омерзение — от самого себя. Представлял, что думали обо мне Киприадис и тот, другой, Боров, как видели меня — вором и наркоманом. А почему? Ведь — и они воровали тоже. Разве что вид у них был более респектабельный…

Вызвали снова — на разговор, все те же — Витя, Дима.

— Привет, Борис, как самочувствие?

— Как в тюрьме. А что?

— Как в тюрьме оно у тебя вечером будет. Сегодня отвезут на Матросскую тишину. Через месяца полтора-два вызовем тебя, продолжим изымать ценности. Только имей в виду: на сегодняшний день ревизия, проведенная в отделе редкой книги, установила больше полутора тысяч похищенных единиц хранения. А то, что мы с тобой в прошлые разы вернули, в этих списках не значится.

— Значит — пошло не в минус, а в плюс?

— Да, Боря, да. Получается, то, что удалось изъять — из другого хранилища, в котором ревизию не проводили.

— Почему?

— На этот вопрос ответить не готов. Не все так просто по твоему делу. Но главное — не в этом. Ты скажи: тебе в тюрьме помощь нужна будет? Как, например, с наркотиками решишь?

— Решу. А помощи не надо — спасибо, конечно, за предложение. Там-то проживу, у меня другая проблема — на воле не получается.

— Ну, тебе виднее.

Попрощались, конвойный увел меня в камеру.

Разбудил товарищ по клетке, половина первого ночи. Вроде бы машина подъехала. Чифир, только что сваренный, на столе. Слышно было, как хлопают двери камер, вызывают тех, кому со мной по пути. Вышел в коридор. Проверили по карточкам, сравнили фото с оригиналом, повели вниз. Там уже ждали попутчики — человек пятнадцать. Конвой проверил по второму разу — первый пошел, второй пошел, третий пошел…

В железном салоне автозака. Холодно. Не курить, не разговаривать. Окон нет, где едем — не видно. Куда — знают все, хотя и не все до конца понимают, что такое тюрьма. Через полчаса машина остановилась. Открылись ворота. Конвой вышел сдавать оружие — автомобиль плавно покатился внутрь.

В маленькой камере продержали полчаса, потом перевели в соседнюю, побольше, велели раздеться полностью — медосмотр и анализ крови. Вены колола медсестра, далеко не у всех получалось сдать эту кровь без нервотрепки — орала она, не замолкая. Моя очередь — протянул ей руки, все в шрамах и порезах. Она глянула — и молча дала мне шприц. С третьей попытки попал. Потом — по новой: построиться! Проверка. Снова камера — раздеться на обыск. Присесть, открыть рот, пройти в соседнюю камеру. Туда через два окошка кидали вещи. В комнате обыска стоял магнитофон — кто-то попросил сделать громче. Щас сделаем, — ответил конвоир. Зашел, поставил меломана лицом к стене, вмазал ему дубинкой под колено. Подняли, поставили — правда, уже на одну ногу.

Обыск закончился — перейти в другую камеру (это какая по счету? Сбился) — опись вещей и сдача на хранение. Наконец — вот оно, пристанище. Железные нары в два яруса, пол залит водой, окно выбито. Сидеть холодно, лежать невозможно, бродить по воде еще хуже. А я опять кашляю — полон рот крови. И вроде бы начался озноб.

Кто-то пожертвовал своими вещами — заткнули окно, собрали с пола воду. Пока трудились, настало утро. Конвоир сунул в кормушку хлеб и кашу — тем, у кого была миска. Потом — кипяток. Кормушка закрылась. После проверки в восемь утра — опять перевели, опять — другая камера. Лавки узкие, сидеть неудобно. В десять получили ложки, миски, кружки, одеяла. Хватило не всем. После этого — окончательное распределение. Горелов — на спецкорпус.

Зашел. Поприветствовал сокамерников. Огляделся. Общественный туалет на Курском вокзале. Да нет, там чище, конечно, и воздух посвежее. Позвали к смотрящему. Познакомились. Мест, Боря, не хватает, спим по очереди, два человека на шконку. Нашли мне насест. После недолгого приступа — выплевывал опять свои легкие по кусочкам, видно, после прогулок по воде — провалился в сон.

Проснулся ночью — разбудил сменщик по шконке.

— Ну че, выспался?

— Ага.

— Курить есть?

— Держи.

— Ого, Мальборо! А у нас — самокрутки только, а бывает и вообще курить нечего. И чай есть?

— Есть.

— Давай заварим.

Пока варили, подошел к смотрящему. Марат. Смотрит не только за камерой — за корпусом. На положении Вора. Тоже пожаловался на проблемы с куревом и чаем. Говорю: у меня пачек сорок Мальборо и чая килограмма два, половину отдам — сам распорядишься. Спасибо, Боря, вовремя ты к нам попал. И тут с соседних нар слышу: Марат, это не он попал, это мы попали. Борек, привет, каким судьбами? Присмотрелся — ба! Приятель мой, Гера, вместе загорали в Красноярском крае, как пионеры — в одном лагере, в одном отряде. Не виделись лет четырнадцать. Ради такого случая — отметить встречу — нашли на пару папирос, забили косяк. Ночь прошла весело, в воспоминаниях, обмене новостями.

Утром — на рентген. Врач напоминал веселого могильщика — а может, показалось, не знаю. Я признался честно: семь лет назад, в этой же тюрьме обнаружили у меня туберкулез легких — освобождался с туботделения. На свободе лечился? Некогда было, да и чувствовал себя нормально. А сейчас? Еще лучше, чем на свободе. Значит, здоров? Не знаю. Ладно, иди, снимки посмотрим — если болен, пойдешь опять в больничку. А там как сейчас? Как в крематории. В смысле? В смысле — мест нет, лекарств нет, мрут, как мухи.

Вернули в камеру. Почти двухметровые стены, сыро — полуподвал; решетки на окнах, окна выходят на такие же точно квадраты с решетками. Внешнего мира не видно — и это странно успокаивает. Не возникает лишних мыслей.

Все время кашель. Обстановка романтическая.

Глава 3

Январь — февраль 1996 года.

…Побрился на ночь — неожиданно; вдруг захотелось. Герка сказал — хорошая примета — к перемене. Перемена светит только одна — посмотрят снимок, переведут в больничку. А это не перемена. Это катастрофа. Вдруг вспомнил Комментатора — впервые за долгое время. Он как-то мне объяснял, что в переводе с греческого катастрофа означает переворот. Ну, значит, сбудется.

Давно я не думал о нем — а когда вообще в последний раз думал? На свободе. Тогда не верил в эту муть — сны, паучок к новостям. В тюрьме нет происшествий, чтобы заполнить день. Видимо, в отсутствие событий человек начинает цепляться за их ожидание. Отсюда — паучки.

Кашляю теперь почти все время. Холодно. Тело отказывает. Как будто мстит — за то, что не замечал, не считался, не баловал. А может быть, плоть кричит только тогда, когда ей становится совсем невмоготу…

Опять пробовал писать — не вышло. Большая общая тетрадь — нетронутая, пустая. Ведь все делал правильно. Не могу понять. Надо было найти способ сократить срок — нашел. Нужны были деньги — достал. Никого не сдал. Не подставил. Про Климова ни разу не слышал; в списке моих покупателей, который составили опера — специально просмотрел — его не было.

Скрип, визг, громыхание — дверь в камеру открылась. Дежурный. Горелов, с вещами на выход. Куда опять? Не разговаривать!

Пустой серый коридор; толстые каменные стены; справа и слева — клетки; сыро. Тусклый свет на лестнице — куда же ведут? Через двор — пытался вздохнуть поглубже — закашлялся. А, ясно, в другой корпус. Неужели — туботделение? Нет, прошли мимо. Поднял глаза в небо — от всей души поблагодарил Господа за милосердие. Знал — слишком хорошо знал, что такое здешняя больничка. Чтобы выжить в ней, нужно железное здоровье, закаленный организм. А для меня — с моим кашлем, тяжелыми винтовыми ломками и глухим депресняком — могила. Никаких шансов. Подумалось вдруг — а не метнуться ли резко к забору? В идеале — короткая очередь — и конец авантюрного романа; никаких мучений. Да нет, не стоит. Во-первых, не попадут. Во-вторых, и стрелять, скорей всего, не будут — догонят, изобьют, потом в лазарет. Так что не избежать. Пока думал — пришли. Завели в здание, втолкнули в камеру. Сделал шаг — только один. Дальше не получилось. Людей как сельдей в бочке. Час пик в метро. Вонь. Кашель. Страх.

— Где это я?

— На хронике.

— На какой еще хронике?

— Филиал тубонара. Для стоячих. В смысле, которые еще на ногах держатся. Поэтому в больницу таких не кладут, а сгружают всех сюда, на хронику.

— Погоди — как же ты говоришь — «стоячие», а вон валяются в углу?

— Да это трупы. Проверка будет — заберут. Здесь часто мрут, почти как в тубонаре.