Мыши - Гордон Рис

— Мы можем пойти в полицию и признаться во всем, не дожидаясь, пока сюда явится шантажист, — сказала она. — В любом случае будет лучше, если полиция узнает обо всем от нас. Признание — даже запоздалое — поможет нам в суде, когда дело дойдет до приговора.

Я опять увидела белый тент, натянутый над розарием, толпу журналистов на гравийной дорожке, заднее сиденье полицейской машины, с нагретой на солнце черной кожаной обивкой. И что будет потом? Долгие допросы в полицейском участке, унизительные фотоснимки анфас и в профиль, снятие отпечатков пальцев. И наконец, после месяцев мучительного ожидания, судебный процесс, и мы на скамье подсудимых. Ноги предательски дрожат, когда обвинитель задает вопрос, на который невозможно ответить: «Если вы действительно думали, что не совершили ничего плохого, мисс Риверс, если вы действительно думали, что действовали в пределах необходимой самообороны, почему же вы все-таки зарыли труп мистера Ханнигана в саду коттеджа Жимолость?»

Если в ночь убийства Пола Ханнигана тюрьма представлялась реальной возможностью, теперь она уж точно была неизбежностью. Средневековый ужас в двадцать первом веке. Вместо блестящей карьеры мне была уготована участь гнить в темнице бог знает сколько лет. Делить свое жизненное пространство с девицами такими жестокими и дикими, что в сравнении с ними Тереза Уотсон и Эмма Таунли показались бы ангелами. Я знала, что не смогу выжить в таких условиях. Я не смогла бы вынести зверства, мерзость и разврат. Я знала, что для меня все кончится самоубийством…

— Есть другие идеи? — спросила я, задыхаясь от внезапного приступа удушья. — Можем ли мы еще что-нибудь сделать?

Мама беспомощно пожала плечами.

— Можем заплатить двадцать тысяч фунтов, — сказала она, но это прозвучало скорее как вопрос, а не утверждение.

— Но у нас нет двадцати тысяч, — застонала я. — Это больше, чем твое жалованье за целый год. Нам сто лет искать такую сумму.

— Я могу достать деньги, Шелли, — тихо произнесла она.

— Как?

— Я могла бы взять ссуду под залог дома. Оформить закладную.

Когда я подумала, что мама отдаст все эти деньги шантажисту, мне стало не по себе. Она так много работала, во всем себе отказывала. Мысль о том, что она еще взвалит на себя такую ношу, была невыносима. К тому же наивно было бы думать, что шантажист на этом остановится. Он будет приходить за деньгами снова и снова, с каждым разом требуя большего. Нам придется прожить остаток жизни с этим отвратительным паразитом, который будет тянуть из нас жилы. Это вряд ли можно будет назвать жизнью. Скорее, самой унизительной рабской зависимостью. И страшным событиям одиннадцатого апреля уже никогда не будет конца. Они станут раной, которую шантажист будет ковырять, как только она начнет затягиваться.

— Это никогда не кончится, мама, — сказала я. — Если мы один раз заплатим ему, он будет приходить и требовать еще.

— Я знаю, Шелли, я знаю.

Глупая мысль пришла мне в голову, и я произнесла ее, даже не задумываясь:

— А как насчет отца? Может, он даст нам денег?

Мама бросила на меня взгляд, полный горечи и обиды.

— Я никогда не обращусь к нему! — прошипела она. Было совершенно понятно, что продолжать этот разговор бессмысленно.

Я ощетинилась от злости. Она вычеркивала отца из нашей жизни окончательно и бесповоротно, как если бы он умер. Но для меня он не умер. Я с трудом сдерживалась, чтобы не накричать на нее. Сейчас было не время и не место для этого спора.

Между нами повисло долгое молчание. Мама напряженно вглядывалась в записку шантажиста, как будто по-прежнему была убеждена в том, что ответ кроется где-то между строк, написанных печатными буквами шариковой ручкой.

— И это все? — наконец спросила я, все еще отказываясь верить в то, что выбранный нами путь оказался дорогой в никуда.

Мама молчала. Она опять жевала нижнюю губу и играла с клочком бумаги, сворачивая его в тонкую полоску и протягивая между пальцев правой руки. Она старательно избегала моего взгляда.

Мне захотелось заорать на нее во весь голос: «И это все? Все, что смог придумать твой блестящий ум? Это все, на что способна женщина с мозгами, для которой не существует неразрешимых проблем?»

Я с презрением смотрела на нее, беспомощную, вялую, потому что она опять плохо спала, потому что вечером опять выпила слишком много вина. Если бы она не была такой слабой, если бы не начала катиться по наклонной после того, как мы убили Пола Ханнигана, она бы не сидела сейчас такой развалиной, она бы наверняка нашла выход из нашего бедственного положения! Если бы она не была такой слабой, может быть, отец был бы сейчас с нами и защитил нас! Если бы она не была такой слабой, может, и я не была бы такой мышью — и смогла бы дать отпор тем самым девочкам, и мы бы вообще не оказались в такой ситуации!

Злость, которая охватила меня, принесла с собой и горькое признание, что, несмотря на свои шестнадцать лет, я по-прежнему видела в ней свою единственную опору и рассчитывала на то, что она защитит меня; я все еще надеялась, что она совершит материнское чудо и прогонит опасность, как дикого зверя, что караулит меня у двери. И я почувствовала, что меня предали, когда осознала, что сегодня материнского чуда не будет, не будет никакого чуда на этой кухне — лишь слишком яркое солнце и тишина, изредка нарушаемая шорохом оперившихся птенцов в гнезде под крышей.

Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем мама снова заговорила:

— Есть еще один вариант, Шелли.

— Какой? — мрачно усмехнулась я, ожидая, что это будет что-то вроде соломинки, за которую она посоветует ухватиться. — Какой, черт возьми? Что?

Мама уронила на стол записку шантажиста и заглянула мне в глаза, глубоко-глубоко. Ее лицо было мертвенно-бледным, словно посмертная маска из алебастра.

— Мы убьем его, Шелли, — произнесла она едва ли не шепотом. — Когда он придет сюда сегодня, мы убьем его.

36

Оглядываясь назад, я со странным ощущением вспоминаю, что слова мамы не шокировали меня. Я не пришла в ужас, как, наверное, следовало бы. Еще два месяца назад я бы, услышав такое, воскликнула, заикаясь от волнения: «Ты в своем уме? Что ты несешь?», — но тогда я просто сочла возможным рассмотреть эту идею, хладнокровно, бесстрастно, по существу…

И первое возражение, которое пришло мне в голову, было вовсе не из области морали, а чисто практическое. Я вспомнила Человека-внедорожника, его крепкое бульдожье телосложение, бритую голову, козлиную бородку, злобные, цепкие маленькие глазки.

— Как, мама? Как мы его убьем? Человек-внедорожник — просто буйвол, он сложен как тяжелоатлет. Разве мы справимся с ним? Грабитель был пьян и вообще плохо соображал, что делал. Человек-внедорожник — совсем другая история.

— Мы не знаем, он ли это, Шелли. Ты опять торопишься с выводами.

— Но что, если это будет он? — настаивала я, не желая сдаваться. — Что, если придет он? Этот бугай прикончит тебя одним ударом в лицо. Тебе уж точно не удастся замаскировать синяк макияжем и пойти на работу как ни в чем не бывало. Как мы сможем убить такого здоровяка?

Мама молчала. Она просто смотрела на свои большие неуклюжие руки, которые лежали на столе, как два краба, выброшенные на берег приливом. Казалось, она что-то обдумывала, взвешивала, прикидывала, постепенно приходя к решению, которое явно давалось ей нелегко.

— Есть способ, — наконец сказала она, взглянув на меня со странным выражением лица — смущенным, слегка виноватым. — Я знаю как.

— Как?

— Подожди здесь.

Она тяжело поднялась со стула и вышла из кухни. Я расслышала топот ее ботинок по лестнице, скрип половиц в ее спальне, прямо у меня над головой, а потом наступила долгая тишина.

Оставшись одна на кухне, я снова почувствовала себя незащищенной и уязвимой. Что, если Человек-внедорожник явится сейчас, пока я здесь, внизу, одна? Что, если его лицо вдруг покажется в окне кухни? От этой мысли мне стало совсем жутко, и я крепко зажмурилась, чтобы не видеть кухонного окна. В нетерпении ожидая возвращения мамы, я мысленно твердила: скорее, мама, скорее, скорее, скорее!

Жалобный писк четвертой ступеньки подсказал мне, что она спускается, и я открыла глаза.

Я удивилась, когда увидела на ней бежевую флисовую кофту, надетую поверх рубашки, ведь день обещал стать на редкость жарким. Обе ее руки были спрятаны в большой нагрудный карман-кенгуру, который как-то странно топорщился.

Мама подошла к столу и, встав лицом ко мне, медленно вынула что-то из нагрудного кармана. В это мгновение солнце заглянуло в кухонное окно, моментально ослепив меня, и, только прикрыв глаза козырьком ладони, я смогла увидеть, что она держит в протянутой руке.