Математик - Александр Иличевский

Но не только в этом было дело. Мать служила его проводником из небытия в жизнь. И она же была ответственна за его познание смерти. Максим не вполне понимал, что это значит. Он только упорно смотрел на эту слепящую гору — и искал мысль о матери, точней, не искал — осязал ее, стараясь к ней привыкнуть…

Звон корабельного колокола созывал обитателей лагеря на обед. В столовой — огромной палатке с целлофановыми окошками — всегда было оживленно. Кормили сытно, но главным блюдом был чай, который альпинисты, обезвоженные высокогорьем, поглощали литрами. Между столами ходила официантка с заварным чайником и кипятком, и каждый протягивал к ней свою кружку. Канадцы, испанцы, французы, финны, русские, британцы и множество корейцев, которые жили отдельной общинной жизнью и даже столовались с помощью своего повара, составляли многочисленное население лагеря. Среди всей этой кутерьмы Барни чувствовал себя как рыба в воде. С некоторыми корейцами он тоже сумел сойтись и выяснил, что компания их очень разношерстна — есть и новички, и два человека, побывавших на Эвересте. Сопровождаемые русскими гидами, корейцы строем шастали вверх и вниз по леднику, подбирались к седловине.

В первый вечер повалил снег, и наутро все вокруг стало белым-бело — под глубоким синим небом. Барни носился по лагерю и фотографировал эту сложно-геометрическую горную белизну — искристые громады ледника, склонов, вычерченную пирамиду Хан-Тенгри, дымившуюся под вершиной высотной, вьюжной погодой…

Барни рвался в бой, в то время как Макс чувствовал, что ему самому неплохо было бы посидеть в лагере еще денек, так как почти любое усилие вызывало у него одышку.

За дозаправкой газовых баллончиков для горелки Максу посоветовали обратиться к начальнику лагеря. Им оказался немолодой человек, чье лицо Максу показалось знакомым. Он подумал, что начальник лагеря — знаменитый в прошлом альпинист, чье фото он видел в каком-то репортаже о выдающемся восхождении, и решил при случае расспросить кого-нибудь из персонала.

Он не вытерпел, сходил на кухню, поговорил с поварами. Карнаухов. Ведь это сам Карнаухов! Человек, среди регалий которого еще в конце 1980-х годов имелись восхождения на все восьмитысячники мира…

В течение акклиматизационной недели Барни проявлял опасную смесь нетерпения и беззаботности. Маршрут Максу пришлось обдумывать самостоятельно. Из двух нахоженных путей наиболее простой начинался с южного подножья, шел по кулуару между Хан-Тенгри и пиком Чапаева — на седловину между ними. Единственный недостаток южного маршрута состоял в опасности лавин и ледовых обвалов, сходящих из-под купола пика Чапаева. Северный маршрут круто поднимался на пик Чапаева и уже оттуда спускался на седловину, где пути соединялись в один, тянущийся по скальному гребню на вершину Хан-Тенгри. Северный маршрут был безопаснее, но тяжелее южного.

На следующее утро друзья проснулись в половине шестого, позавтракали вместе с финнами и британцами и вышли к северному маршруту. Около часа в предрассветных сумерках переходили ледник. Дальше широкими зигзагами по фирновому склону, отклоняясь от валов лавинных выносов, они вышли к бергшрунду, пересекавшему склон в стороне от лавинного поля.

По мере продвижения солнце все сильнее нагревало снег, и он налипал на кошки, замедляя ход. Максим чувствовал себя прилично, держал темп. Барни от него давно оторвался и поджидал у бергшрунда, сидя на рюкзаке и жуя чернослив. Снежные уступы искрились под утренним солнцем, ниспадая вниз, к еще сизому ложу ледника. Барни снимал подъем Макса и теперь обводил объективом панораму. Вдруг он застыл, всмотрелся во что-то и спустился на несколько шагов вниз. Макс подтянулся за ним. На снегу лежала стрекоза. Слюдяные витражи ее крыльев подрагивали от ветра.

Они двинулись, подтягиваясь на зажимах за веревочные перила, которые от этого места вели до самой вершины пика Чапаева. Через сотню метров крутого подъема вышли к основному лагерю, расположившемуся десятком палаток на скальном участке. Еще ста метрами выше располагался первый верхний лагерь с более скромными условиями, куда они и направились, все еще радуясь своей утренней бодрости. Но высота наконец дала о себе знать, и Макс едва смог взойти в лагерь. Они поставили палатку, напились чаю, перекусили и растянулись на пенках. Сильное солнце нагревало скалы, и Северная стена плыла в мареве. Максим следил за рождавшимися и таявшими в небе облачками. Взгляд обегал контуры облака и, замкнув траекторию, обнаруживал, что облако изменилось. И вот это непрерывное становление, неотъемлемый признак красоты, взволновало Максима.

Вдруг угол исполинской Северной стены исказился неясным движением. Завеса лавины хлынула на скальные уступы, взорвалась и словно бы остановилась валом, который постепенно просел и продолжил движение мощной дугой. В этот момент донеслось тяжелое рокотание, замершее где-то в глубине грудной клетки.

Макс загорал и тянул время, потому что хотел как можно дольше пробыть на высоте для привычки. Барни не сиделось, и он ринулся вниз, чтобы поспеть к обеду. Так что Максим спускался в одиночестве, мимо стрекозы. Он шагнул к ней и провалился в снег по пояс.

«Группа Абалаковых шла по целине, — подумал он. — Любое шевеление горы могло их раздавить. Может раздавить и нас. Мы ничем не отличаемся от стрекозы…»

Все время Максима не оставляла одна и та же простая мысль: куда делась наука из его головы? Ему казалось непостижимым, что и после того как математика улетучилась из его мозга, он остался жив. Высохшее озеро не может быть озером. Сдувшийся воздушный шар — всего только эластичная тряпка. Образовавшаяся после математики пустота должна была его пожрать. Состояние мозга, не занятого математикой, невообразимо представить, как невообразимо представить потустороннюю жизнь. Когда Максим раньше пытался о таком думать, он пугался и ему чудилось, что он проваливается в пропасть. Он терялся в догадках, кем бы еще стать, и ему казалось, что выбор лежит между авантюрами на грани преступления и опасными путешествиями, первооткрывательством. Теперь же, когда уже больше года он почти не занимался наукой, ему казалось, что еще немного, и он почувствует себя новым человеком, но это чувство все никак не приходило. Только горькая мысль о матери иногда напоминала ему, что он человек.

На следующий день друзья продолжили тренироваться. В пять часов утра солнце озарило верхушки гор вокруг ледника. За ночь подморозило, и идти было легко. Погода стояла идеальная для штурма. Сразу отстав от Барни, Макс три с половиной часа добирался до основного лагеря. Уже на подходе он встретился с Барни, который, обеспокоенный его отсутствием, стал спускаться вниз. Он предложил Максу помочь нести рюкзак, но тот отказался и, сжав зубы, выбрался к палаткам. Здесь они провели остаток дня под солнцем, существовавшим словно бы отдельно от атмосферы, не напитывая глубоко-синее, с уже очевидной близостью космоса небо.

Ночь была беспокойной, Барни метался во сне, и Макс несколько раз вылезал под звезды. И снова убедился, как непросто сходить по нужде ночью в горах, когда в нескольких шагах от палатки километровая пропасть.

На следующий день решено было разделиться окончательно, и больше Барни не ждал Максима.

Нижняя часть ребра поднималась под углом в сорок пять градусов, что казалось на долгом протяжении почти отвесным уклоном. Пропустив веревку в зажим, Максим с переходами по двадцать—тридцать метров поднялся на полкилометра. Нагружая перила, он останавливался, чтобы оглядеться и снова почувствовать под ложечкой захватывающее ощущение высоты. Временами склон был такой крутизны, что по нему было удобней ползти на карачках. Не раз он пожалел, что оставил в палатке ледоруб. Обледенелая веревка иногда застревала в зажиме, и в этих местах приходилось проминать ее пальцами. Наконец дело дошло до первой скальной ступени — одной из многих на пути к вершине, о которых Евгений Абалаков мягко сетовал, что на них неудобно лезть в варежках. Кое-как преодолев ее с помощью перил, подолгу готовясь к каждому следующему рывку, Макс оказался совершенно без сил и долго отдыхал, чувствуя теменем всю набранную высоту. И еще он думал, как Виталий Абалаков шел по склону в валенках, как брат рубил для него ступени.

Спустя четыре часа после начала подъема Макс и вышел на более пологий участок ребра. Здесь была вытоптана площадка под палатку, где он сделал привал и разжевал горсть сухофруктов.

Над ним теперь нависал скально-ледовый купол, поверх которого слепило солнце. За куполом должен был располагаться второй верхний лагерь, куда Макс и направился, останавливаясь все чаще, а под конец и вовсе через два-три шага, плотно жмурясь от солнца. Едва переставляя ноги, он выбрался на снежный простор, посреди ослепительной белизны которого едва можно было различить цветные купола палаток.