Журнал Наш Современник №6 (2002) - Журнал Наш Современник

3 августа 1969 г., воскресенье. Две недели как вернулся из Румынии. Впечатления почти ничем не отличаются от впечатлений от любой восточно-европейской заграницы — провинция в мышлении, в уровне понимания сущего, в литературе. Признают и переводят лишь тех, кто хоть как-то грязнит наш народ... И совсем не хотят знать нашего брата, русского писателя...

Спекулируют эти сегодняшние руководители Румынии и на политике, и на экономике, а спекуляция в культуре — общая у них со всем Западом.

11 августа 1969 г., понедельник. Читаю Гоголя по изданию 1900 года, приложение к “Ниве”, “Выбранные места”. Взгляд Белинского на них в значительной степени справедлив, но односторонен. С удивлением узнаю, что Белинский совсем не отметил гоголевский поиск добра, правды, истинно русского пути в истории своего народа, сложной и мучительной жизни гоголевской ранимой и в чем-то уже больной души. Этак, по Белинскому-то, можно сокрушать любой порядок, не задумываясь над тем, будет ли новый лучше, а потом сокрушать новый, потом новейший и т. д. А когда же учреждать, строить, налаживать жизнь? Кто это будет делать? Вот и сейчас сокрушатели всех сортов кормятся этим, а всех, кто хочет добра и устройства ко всеобщей пользе, прозывают консерваторами, тех, кто из нашего брата видит героев в жизни, пытается в меру своих сил рассказать о них — не считают за художников, не замечают вовсе, что же это за времена?!

Приведу здесь слова Н. В. Гоголя из его записных книжек. И если слово одно “Боже” мне, как атеисту, заменить другим “небо”, “природа” и т. д., то я был бы счастлив, если б они пришли в голову мне... “Боже, дай полюбить еще больше людей! Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить! О, пусть же сама любовь будет мне вдохновеньем!” (том 8, с. 142).

Хочется цитировать и другие мысли его, с сочувствием, например, и пониманием повторять мысли Филарета о русском народе. “В нем света мало, но теплоты много” (с. 143). Или вот о моей старой болячке: “Земли стали еще бесплоднее..., потому что никогда в России не было вырублено столько леса, как в это время ломок, перестроек, вечных переправок и переделок. От того засухи стали сильнее, высохнувшие речки перестали разливаться и... орошать поля” (с. 146).

На днях был в Москве. Только зашел в кабинет — звонок. Никто бы не должен звонить — знают, что меня нет. Леонов. Поговорили о Кузнецове Анатолии*, что поехал по командировке СП в Англию работать над темой “Ленин в Лондоне” и... остался там, напечатав в “Дейли телеграф” гнусную самохвальную, фанфаронскую и претенциозную статью “Обращение к людям”. “Мои творения...” и т. п.

В “Комсомолке” напечатана статья “Стыдно!” — о ленинградских гробокопателях, что разоряют Новодевичье кладбище, продают по дешевке (50—100 рублей) надгробья мраморные исторических деятелей России... Леонов говорил о генплане Москвы и приговаривал: “Нет, в крепкие руки мы попали, в крепкие”. “А что у художников с Лениным делают!” Зовет в гости, я пообещал приехать в ближайшие дни. (...)

18 августа 1969 г., понедельник. Был на днях с Леной и Иришкой у             Л. М. Леонова (15-го). Разделяет наши страсти о положении в литературе. “Кому бы это рассказать о том, как (...) запущено наше литературное хозяйство? Как во всем!” “А вы зря о Гагарине. Вам надо писать о человеке, думать, сопоставлять, компоновать вещи, избегать всех слов, которые уже написаны или сказаны. И вы зря взяли официальное”... Это же, говорю, тоже подвиг века и подвиг русского человека — первым в космос! “Только не надо по клеточкам — вот биография, вот тогда-то он делал то-то. Ищите форму, соответствующую вашему замыслу. Вы, я вижу, уже влюбились в тему. Сколько думаете на нее потратить времени? Два-три года? Попробуйте взять его в переломные моменты. Вот пушка, он лезет в снаряд и не знает, что с ним будет. Да. Это надо иметь характер!”

Он вспомнил, что со Сталиным вел тот же разговор. “Мы, тов. Сталин, ведь все знаем, но из недоброкачественных, нечистых уст. Надо бы хотя бы часть писателей информировать обо  в с е м”. Сталин посмотрел на меня и говорит: “Десять мандатов”. Я не понял, что он этим хочет сказать, и говорю: “Три”. А он: “Пять”. На этом торг кончился, и я потом забыл о нем и до сих пор не знаю, что он имел в виду”.(...)

Я оглядывал его дачу и говорил, что моя пониже, пожиже, похуже и т. д. А он: “Я грязнее”. Я не понял, а он говорит: “Отец с сыном в бане моются, и сын спрашивает, почему, отец, ты такой грязный?” “Я старше, я грязнее”. И я ведь в два раза старше вас”. — “Нет, мне 41”. — “Ага, значит, я не вытянул”.(...)

6 июня 1970 г., суббота. Наконец приехал на дачу...

Известие чрезвычайное — Л(еонид) М(аксимович) отказался баллоти­роваться в В(ерховный) С(овет). Мотивы — устал, много созывов парламен­тарствовал, а толку нет. Считаю жестом большого гражданского мужества...

На прошедшем съезде СП РСФСР председателем Союза стал С. Михалков. Это было неожиданностью для всех. Л. С. Соболева* “ушли” неблагородно. На прием мы шли, как на похороны, и я не выдержал во время приема, подошел к микрофону и предложил Соболева сделать председателем Союза почетным. Были лавиноподобные аплодисменты, но мое предложение в дело не обратилось...

Книгу “Любит ли она тебя?” выдвинули на Горьковскую премию...

24 января 1972 г., понедельник. Третий год меня мордой об стол в этой комиссии. Дали А. Иванову за “Вечный зов”...

Пропало у меня два года с половиной — рука не держала перо, голова отказывала, слишком много было такого, что не способствовало писанью.

Космонавтику отложил окончательно, думал о старом, кое-что набрасы­вал, но текста не шло. И сейчас чуть ли не в таком же положении.

Когда заболел в прошлом году, полной чашей испил горечь предательства так называемых друзей.

“Молодую гвардию” дощипали за это время, Никонова сняли, назначен­ный вместо него Р. Овчаренко умер от рака. Сейчас и. о. редактора — А. Иванов. Я думаю уходить оттуда.

Выступил прошлой весной на V съезде писателей СССР, за три дня до съезда сказали, что дадут слово...

Звонил сегодня Л. М. Леонов. Говорит, не стал бы сейчас публиковать роман, если б он был у него готов — нассут, говорит, в ухо. Сообщил, что на днях избран членом Сербской Академии наук. Это нумер, так как у нас он был провален.(...)

Настроение у Леонова неважное: “Если б предложили мне прожить еще раз, я бы отказался”.

В газетах — жмых. Будто жизнь остановилась.

27 января 1973 г., суббота.

...Л. Леонов стал академиком наконец-то, и большую роль сыграл                   М. Шолохов, придя впервые за десятилетия на заседание академии, и белый весь, бледный, больной вконец своим присутствием надавил на эту, как он говорит, “е-ую академию”.

Из “Молодой гвардии” выхожу. С партучета уже снялся, подал заявление Иванову — ухожу...

19 марта I974 г., вторник. Три дня, как вернулся домой. С 7 декабря жил в инвалидных домах — инфаркт миокарда. Больница, институт кардиологии, санаторий “Подлипки”. Жив. Звонил вчера Л. М. Леонов. “Как?”

У нас все осложнилось тем, что Лена тоже легла на месяц с пневмонией, и у меня была в больнице пневмония, а в санатории язва обострилась. Весело живем...

15 апреля 1974 г., понедельник. Перед отъездом в Крым звонил                       Л. М. Леонов. Долго обо всем говорили. Он заботится обо мне, как о сыне, о моем здоровье, моих деньгах, настроении. Последнее — важней всего.                 По-отечески толкует — заезжай, мол, после возвращенья, будем толочь в ступе твою сегодняшнюю работу. Я, дескать, отдам все секреты, которые знаю, в том числе те, что не использовал и не успею использовать сам... А он совсем не знает, о чем я сейчас пишу, как и с каким настроением. Наверное, тут все советы бессмысленны, я их просто не услышу...

Сижу, пишу “Дорогу” по 2—5 страничек в день. Болит сердце после полудня, и я бросаю, брожу по дому...

Подготовлено к публикации Е. В. Чивилихиной

Александр Гирявенко • Слово о Тихой Сосне (Наш современник N6 2002)

Александр ГИРЯВЕНКО

Малая родина

СЛОВО О ТИХОЙ СОСНЕ

В начале осени двухтысячного года я приехал на несколько дней в свое Ближнее Чесночное и первым делом пошел, а точнее — побежал на речку. Забросил удочки на броду возле глубокой ямы. Поймал пару окуней. Больше не клевало.

Лежу в траве и любуюсь заходящим солнцем. Вдыхаю запах водяной мяты.

Стали складываться стихи:

Буду жив я и здоров, пока

Меня любит матушка-река...

Только сочинил эти строки — поплавок пошел ко дну. Подсек и вытащил хорошего голавля. Снова неотрывно слежу за поплавками. Но они неподвижны. Додумываю стихотворение: