Берег варваров - Норман Мейлер

— Мы ведь с вами всего лишь два маленьких зернышка, которые вот-вот попадут в жернова и станут мукой. Давайте же не ссориться понапрасну.

Мы подошли к троллейбусной остановке у въезда на мост. В свете уличного фонаря я лучше разглядел лицо Маклеода. Меня поразило, насколько человек может измениться буквально за один вечер. Лицо Маклеода осунулось и посерело. Его лоб был покрыт испариной, а обычно гладко причесанные волосы растрепаны.

— Вы себя нормально чувствуете? — спросил я.

— Терпимо, — ответил Маклеод и вдруг по-дружески пожал мне руку: — Спасибо за интересный разговор. Только пообещайте, что не будете винить во всех бедах нашего мира скромного чиновника — бюрократа, к тому же вышедшего на пенсию. — Он снова усмехнулся. — А сейчас, с вашего позволения, я бы еще прогулялся, но уже один. Мне нужно кое о чем подумать.

— Вы, главное, зря не переживайте, — пробормотал я не слишком уверенно.

— Да уж постараюсь. — Он поднял руку, словно в шутку отдавая мне честь, и пошел дальше по темной улице.

Я же направился в сторону дома, через мост.

Путь домой занял несколько больше времени, чем я предполагал. В пылу спора я не заметил, как мы дошли до моста. А теперь, возвращаясь, я понимал, что именно этот разговор — бесполезный, подобный тысячам других — и измотал меня вконец, потребовав от меня с непривычки огромных усилий. Сколько лет я так не спорил? И ведь к чему все эти муки, если подлинный, сокровенный смысл происходящего все равно ускользал и от меня, и от моего собеседника.

Ко мне вдруг вернулись обрывки не то видений, не то воспоминаний: я снова был подростком, а значит, дело было еще до войны. Оказывается, я состоял в небольшой организации, выступавшей за мировую революцию под руководством рабочего класса. Впрочем, после серии неудач, сопровождавших наши акции, мы пришли к тому, против чего, собственно, и собирались бороться: наша организация была забюрократизирована до невозможности. Мы назначали ответственных буквально за все. В основном за ту или иную часть народа, которую нам так и не удавалось поднять на активную борьбу за свои права. Я был самым юным из членов организации, и моей увлеченности общим делом остальные могли только позавидовать. Революция, казалось, должна была начаться уже завтра, капитализм доживал свои последние дни. Всеобщий кризис приближался с неотвратимостью готового вот-вот сработать часового механизма. Но ничто, даже этот чудовищный секундомер, не могло угнаться за частотой, с которой билось мое сердце. Во главе нашей организации стоял великий человек, подлинный лидер. Я перечитал практически все, что он успел написать, и со рвением неофита внимал каждому слову в его секретных посланиях, которые он переправлял нам из своей тайной штаб-квартиры в Мексике. Из всех учеников, посещавших занятия нашего теоретического кружка, я был самым страстным его поклонником. Те полгода — зиму и весну — я прожил интереснее, чем любой другой год своей жизни. Постепенно грань между воображаемым и реальным в моем мозгу стала стираться. Дело дошло до того, что, завидев конного полицейского, я мог представить себе совершенно иную картину: петроградский пролетариат, рвущийся к вечной славе под копытами казачьей лошади; пьяный солдат, ехавший в трамвае, смешивался в моих снах с тем же солдатом, только в другой форме. Воодушевленный революцией, он с размаху бил кулаком в лицо офицеру и кричал: «Равенство! Ты подлый эксплуататор, никогда не поймешь меня, но я сумею тебе втолковать: мне нужно равенство, только равенство». Не было еще в истории революции более грандиозной по масштабам, не было города более славного, чем Петроград, а я в тот недолгий период жизни, который запомнился мне навсегда, храбро встречал все трудности и испытания, начиная с зимней стужи и летних мух с комарами где-то под Выборгом. Меня согревало изнутри осознание того, что по всей огромной стране, ставшей в этом придуманном или приснившемся мне прошлом моей второй родиной, пылает пожар революции. Мы голодали, но при этом допьяна упивались вином свободы и равенства. Мы были уверены в том, что наша революция зажжет такой же пожар в других странах. Что через год, нет. через неделю мы — огромный невежественный гигант — оседлаем землю и перестроим мир таким образом, что в нем всем — каждому из наших братьев — хватит и еды, и любви.

Пройдет два с лишним десятка лет, и я вновь увижу этот сон — во всей его ясности. Вот только к тому времени я пойму, что мне уже никогда не выбраться из паутины организации, в создание которой я вложил столько сил. Я уже буду знать, что революционный порыв угас, что мировая революция не состоялась, что революционеров предали, нашего вождя репрессировали, что эти двадцать лет сжались буквально в одну минуту. Я же по-прежнему буду ждать, что сработает когда-то заложенная мною бомба с часовым механизмом и что рано или поздно люди вновь выйдут на улицы, воздвигнут баррикады и одержат победу — ту самую победу, которая измеряется одним критерием — равенством всех людей на земле.

Этот сон наяву свалился с моих плеч, как тяжкая ноша, и скатился куда-то вниз — к самому берегу залива. Шрам на моей спине вновь дал о себе знать старой, уже привычной болью. В тот вечер все вокруг изменилось. Превозмогая головную боль, я медленно брел домой.

Глава пятнадцатая

Спустившись к опоре моста, я решил посидеть на скамеечке в небольшом, пустынном в этот час сквере с бетонными дорожками и чахлыми низкорослыми деревцами. Час был поздний — явно хорошо за полночь, — но время от времени мимо меня проезжали машины, дребезжавшие подвеской на булыжной мостовой. Из ночного бара на противоположной стороне улицы вышел в стельку пьяный человек, который исполнил что-то вроде медленного танца вокруг урны и столь же неспешно и неуверенно пошел куда-то прочь и скрылся в темноте в глубине улицы. На одной из ближайших ко мне скамеек устроился спать бездомный старик.

Где-то вдалеке — судя по приглушенному ночной мглой звуку — пронесся поезд наземного метро. Я даже услышал, как он замедляет ход перед станцией и его колеса все реже пересчитывают стыки рельсов. На мгновение мне даже захотелось оказаться в вагоне и прокатиться вдоль всей линии — от центра города к окраинам. Я бы увидел негритянские трущобные кварталы, где дети спят на площадках пожарных лестниц. Они ворочались бы во сне и вздрагивали при приближении очередного грохочущего поезда. Может быть, они даже бормотали бы сквозь сон что-то нецензурно-неодобрительное в адрес метро, как артиллеристы, дремлющие у своих гаубиц, после того как дали ночной залп по позициям противника. Ну а из окон четвертых этажей, находящихся на одном уровне с эстакадой железной дороги, на поезд смотрели бы негритянки. Уперев руки в подоконник, они провожали бы проносящиеся мимо вагоны грустными, преисполненными усталости взглядами.

Я стал присматриваться к тем немногим полуночникам, которые оказались в сквере в одно время со мной. Ярдах в пятидесяти от меня, не дальше, на скамейке лежала девушка. Я специально решил пройти мимо нее и, когда поравнялся со скамейкой, вздрогнул от удивления. Это была Ленни. Ошибиться я не мог: ее лицо было неплохо освещено уличным фонарем. Ленни лежала на боку, вытянув ноги и подложив ладонь под щеку. Мне почему-то показалось, что она лежит вот так неподвижно уже довольно давно.

Я медленно подошел к ней, стараясь не шуметь и не делать резких движений — просто для того, чтобы не напугать вздремнувшую девушку слишком бесцеремонным вмешательством в ее жизнь.

— Ленни, — негромко позвал я.

Она медленно открыла глаза, согнула ноги и, потянувшись, перетекла из лежачего положения в сидячее. В первый момент она, судя по ее взгляду, не узнала меня.

— А… Майки. — сказала она наконец и провела ладонью по лбу, — извини, даже не сразу поняла, что это ты. Присаживайся. Я так рада тебя видеть, честное слово. Мне было очень одиноко.

— Як тебе уже заходил, хотел повидаться, — признался ей я, — но не застал тебя дома.

Ленни безучастно кивнула.

— Я решила прогуляться, и похоже, прогулка несколько затянулась. — Она похлопала меня по нагрудному карману: — Дай сигарету!

Я вставил сигарету ей в рот и зажег спичку. Ленни вряд ли смогла бы безошибочно совершить эти элементарные действия с первого раза. Я сразу же обратил внимание на то, насколько сильно дрожат у нее руки. Она глубоко затянулась, а затем плавно выпустила дым изо рта. Ее дыхание было столь слабым, что дым так и заклубился перед ее лицом.

— А сколько сейчас времени? — спросила она.

— Почти час.

— Так поздно? — Ленни как-то невесело усмехнулась. — Интересно, что я делала все это время, на что потратила несколько часов. Да после такого вечера меня завтра пушкой не разбудить будет.

— А как же работа?