Тайна поповского сына - Федор Зарин-Несвицкий

В разговор вмешался Эйлер и прочел небольшую лекцию по механике, и тогда герцог сделал вид, что все понял. Он еще очень интересовался вопросом, возможно ли соорудить таких птиц, которые могли бы поднимать человека.

Сеня сказал, что возможно, но что надо принять тогда иную форму вместо птицы, потому что… И он неясно и сбивчиво объяснил герцогу свои соображения. Герцог понял из всех слов Сени только то, что по воздуху летать для человека возможно.

— Но у тебя есть еще аппарат? — спросил герцог, внимательно выслушав сбивчивые объяснения Сени. — Академик Эйлер говорил мне.

— Есть, ваша светлость, еще крылья, — робко и краснея, ответил Сеня.

— Ведь они с тобой?

— Со мной, ваша светлость.

— Так покажи их нам.

Сеня тотчас отошел, снял сапоги для удобства и, окинув взглядом манеж, увидел наверху площадку, очевидно, для выхода на крышу.

— Мне надо вон туда, — крикнул он без всякого стеснения герцогу.

Герцог взглянул на своего адъютанта, тот понял его без слов, мгновенно скрылся, и через несколько минут к верхнему этажу манежа уже была в указанном месте приставлена лестница.

Сеня взобрался по ней. Это было жуткое зрелище. С высоты нескольких сажен человек, как смелый купальщик, готовился ринуться в воздушные волны.

Но если стоявшие внизу и чувствовали известный страх, то Сеня был совершенно спокоен. Он приладил свои крылья, закрутил тетиву, принял положение человека, бросающегося в глубину. Крылья захлопали, и он ринулся в пространство.

Лакеи громко вскрикнули, адъютант вздрогнул и тихо прошептал:

— Мой Бог!

Эйлер бросился вперед и протянул руки, словно готовый поймать в свои объятия смелого юношу.

Один герцог остался неподвижен, его каменное лицо не дрогнуло, и только неестественно раскрытые глаза обнаруживали его волнение. Прошло ужасное мгновение, когда казалось, что смелый изобретатель разобьется оземь. Но крылья выпрямились, мерно заработали руки и ноги, и, плавно совершив по манежу несколько кругов, Сеня тихо опустился у ног герцога. Он очень устал, с лица катился пот, ноги его и руки сводила судорога. Эйлер и подбежавшие лакеи помогли ему снять крылья. Ему подали сапоги.

Лицо герцога стало строго. Он обернулся к лакеям и коротко произнес:

— Если кто из вас скажет, что видел здесь, я прикажу тому вырезать язык. Поняли?

Ошеломленные лакеи молча поклонились.

Еле дыша, но гордый и счастливый, стоял перед герцогом Сеня.

Герцог благосклонно смотрел на него.

— Ты доставил нам истинное удовольствие, — начале герцог. — Что ты сделал, может удивить весь мир. Никому не говори об этом. Работай, я дам тебе рабочих. Я доложу об этом императрице. Герр Эйлер, я отдаю его вам. Мой казначей будет выдавать вам, сколько спросите.

Все это было так неожиданно, так непохоже на герцога, что у честного ученого сжалось сердце. Его опасения воскресли с новой силой, когда герцог прибавил, обращаясь к нему:

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал эту тайну. Возьмите у молодого человека все документы. У вас в академии они будут надежнее. Ты говорил, что живешь у нашего пиита Тредиаковского? — обратился он к Сене.

— Да, ваша светлость.

— Ну, он надежный. Так слышишь, все свои чертежи, все, что касается этих махинаций, немедля передай Эйлеру, а у себя даже не оставь копии. Понял?

В последнем вопросе чувствовалась угроза.

— Я готов, ваша светлость, — ответил Сеня, к которому уже явилась его обычная робость.

Герцог помолчал немного и потом, будто что-то вспомнив, резко сказал адъютанту:

— Иди ко мне во дворец и вели казначею немедля выдать сто золотых. Да, постой, — герцог вынул из кармана записную книжку, вырвал из нее листок и написал на нем несколько слов.

Адъютант ушел.

Тень озабоченности легла на лицо герцога. Казалось, какая-то тайная мысль овладела им. Он стал ходить взад и вперед по арене манежа.

— Хорошо, — произнес он вдруг, резко останавливаясь перед Сеней, — жди моего приказания. Я покажу тебя с твоими махинациями государыне. Но бойся открыть кому-нибудь свой секрет. Немало найдется, кто захочет обратить во зло твоих дивных птиц. Помни это.

В это время вернулся адъютант с увесистым мешочком золота.

Герцог взял из его рук мешочек и, подавая его Сене, сказал:

— На, бери, работай и скажи всем, что мы ценим то, что творится на благо. Ты хочешь вручить свое изобретение в руки монархини, так помни, что отныне ты не можешь располагать им… Оно уже принадлежит императрице и никому более. Храни тайну. Мы поможем тебе. Ты говорил, что можешь выстроить большую машину — строй. Строй скорее!

Совершенно подавленный неожиданно свалившимся на него счастьем, Сеня в искреннем порыве упал на колени и только и мог прошептать:

— Да хранит вас Бог. Я буду учиться, буду работать! На эти деньги я сделаю такую машину, что никто не посмеет упрекнуть меня милостью государыни и вашей светлости.

— Хорошо, ты докажешь нам свою благодарность, я верю. Так будь готов явиться к императрице, — сказал герцог.

И, кивнув им головой, он в сопровождении адъютанта вышел из манежа.

Сеня не посмел и не решился просить сейчас за Кочкарева.

"Лучше самой императрице все рассказать", — подумал он. Теперь он уже был уверен в своем успехе.

Но насколько в восторженном настроении был Сеня, возвращаясь домой, настолько был удручен Эйлер. Прежде чем расстаться с Сеней, он несколько раз предупреждал его. чтобы он был осторожнее.

— Помни, что я говорил тебе. Помни, что ты стал теперь рабом Бирона и никуда не уйдешь от него. Каждое слово будет подслушано, каждое движение выслежено. Помни это. Не верь ему.

Ученый академик слишком хорошо знал Бирона, и в его ласковости он чуял зловещий признак.

Но Сеня, исполненный горделивой радости, чувствуя в руках мешочек с золотом, делавший его сразу почти богатым человеком, не слушал его слов.

Он горячо поблагодарил Эйлера, стал его звать с собой и, когда ученый отказался, сказал, что завтра же приедет к нему и посоветуется о дальнейших работах.

— Вам я обязан больше, чем жизнью, — с жаром закончил Сеня.

Академик был тронут.

— Ну-ну, мы еще поговорим, — ответил он.

И когда Сеня, радостный и счастливый, ехал домой на наемном извозчике, Эйлер, тихо идя по набережной, с тоской думал:

"Бедный юноша! Бирон купил его. Бирон умен. Но он недаром сделал это. Бедный юноша, ты не знаешь герцога. Ты уже погиб. О, несчастная страна, будешь ли ты когда-нибудь счастлива! Или ты уже обречена на погибель!.."

Но Сеня ехал домой полный восторженных дум и надежд. И ярче всего представлялось ему радостное и ласковое лицо Вари.

"Хорошо жить на свете, — думал он, забывая, что только сегодня утром он был совсем противоположного мнения. — Как добры люди! Кочкарев, Тредиаковские, Эйлер, и даже в этом страшном Бироне есть доброта и участливость".

Дома его ждали в большой тревоге. У кого не замирало сердце при одной мысли о встрече с Бироном! В самые дальние углы России донесла кровавая молва его имя. И это имя возбуждало ужас даже в малых детях, и целое поколение выросло на этом ужасе!

Варенька не отходила от ворот, а Василий Кириллович никак не мог сосредоточиться на своей оде и то и дело выбегал, несмотря на мороз, в халате на крыльцо и тревожно кричал Вареньке:

— Ну что, не видно?

Одним глазом он плохо видел, другой был перевязан.

Наконец Сеня приехал. Уже по тому, как он соскочил с извозчика, по низким поклонам последнего Варенька поняла, что у него удача.

Но размеров этой удачи никто не мог подозревать, и, когда Сеня высыпал на стол груду золотых монет, Варя и Василий Кириллович просто окаменели. Захлебываясь от восторга, Сеня во всех подробностях рассказал им происшедшее. Радость Вареньки не знала границ. Но Василий Кириллович как-то сомнительно качал головой, а узнав про слова и предупреждения Эйлера, о которых Сеня рассказал со смехом, еще сильнее затуманился.

"Что-то неладно, — подумал он, — уж слишком щедро".

Но, не желая отравлять сомнением счастливого настроения Сени, которое разделяла и Варенька, он промолчал и с доброй улыбкой слушал мечты Сени о сооружении на эти деньги чуть ли не целого воздушного флота. Ведь герцог, кроме этих денег, дал Эйлеру распоряжение брать у его казначея, сколько понадобится.

Потом Сеня заговорил о Кочкаревых, как он освободит Артемия Никитича, как будут рады Марья Ивановна и Настенька.

Но лишь только он упомянул о Настеньке, лицо Вари омрачилось. Оживление слетело с него, и она тихо вышла из комнаты. С ее уходом как-то сразу вдруг упало и настроение Сени.

Словно он говорил и мечтал только для нее. Василий Кириллович со своим подвязанным глазом, в ермолке и халате показался ему скучным, и ему вдруг стало нечего рассказывать.