Призрак в кривом зеркале - Елена Михалкова

Объяснить это Илюшин не смог бы, но точнее всего его ощущения передавались мыслью «я здесь не один». Трудно было представить человека, более далекого от идеи одушевлять вещи, но на долю секунды Макар всерьез пожалел о том, что зеркала ничем не закрыты: хоть он и стоял так, чтобы не отражаться в них, ему казалось, что из глубины зеркал на него кто-то смотрит.

Илюшин понимал: все дело лишь в том, что его глаза привыкли к темноте, но не мог избавиться от чувства, будто и темнота привыкла к нему и теперь бережно выкладывает перед ним свои игрушки, заманивая их фальшивым блеском. И эти шкафы с их полированными поверхностями… Обрадовавшись приходу человека, они поймали дверцами свет его фонарика, и свет застыл, словно стрекоза в янтаре, и уже не светил, а мертво посвечивал почти неразличимым тусклым сиянием.

Не выдержав, он снова включил фонарь и вздрогнул: с высокого зеркала на него упала тень с двумя крыльями, словно летучая мышь обрушилась из своего убежища на чужака, нарушившего ее уединение. Но тут же понял, что сам закрыл пальцем стекло, за которым яростно накалялась лампочка, и перехватил фонарик поудобнее. «Раз уж я здесь, нужно проверить, что находится в остальных шкафах».

С темно-коричневой, как кофейное зерно, дверцы осыпалась пыль, когда Илюшин приоткрыл ее. В дверце тоже было зеркало – но небольшое, все в расплывчатых пятнах, и шифоньер мутно таращился полуслепым глазом на человека, пока Макар не закрыл его. Ничего там не было, в этом отделении, кроме валявшейся в углу подставки под елку. Затем Макар заглянул в тумбочку, обнаружил там обрывки старой пожелтевшей газеты, вдохнул сырой запах прогнившего дерева, которым несло из-за тумбочки, и отошел от нее.

Следующим на очереди был узкий черный шкаф, высокий, почти под потолок, покрытый какими-то белесыми потеками. Макар стоял перед ним почти минуту, отчего-то не решаясь дернуть за латунную изогнутую ручку, раздумывая, будто гадая, что же может оказаться внутри. Решил, что ничего, и потянул ручку на себя – дверца подалась легко и бесшумно, словно ее часто открывали.

Внутри оказалась одежда, и шкаф дохнул на Илюшина запахом многолетнего тряпья и нафталина. На вешалках покачивались платья, юбки, тонкие блузки, и когда Макар провел по ним рукой, он ощутил, как оседает на его пальцах густая пыль. Он не мог понять, отчего эти вещи не хранят как положено, а потом подумал, что их, должно быть, и не хранят вовсе – просто не дошли руки выкинуть, а здесь, в шкафу, они никому не мешают. Взгляд его упал вниз, и Илюшин, посветив, понял, что его догадка верна: под платьями виднелись истоптанные туфли, надорванные сандалии, клетчатые тапочки с примятыми задниками – обувной хлам, оставшийся от кого-то, кто жил здесь тысячу лет назад.

Дверца, покачнувшись, вдруг стала открываться сама по себе, будто от сквозняка, и Макар придержал ее рукой, чтобы она не хлопнула о шкаф. В ней тоже было зеркало – не такое мутное, как первое, но местами покрытое тем же странным белесым налетом, словно залитое густым клеем. Илюшин сделал шаг назад, собираясь закрыть шкаф, бросил взгляд в зеркало – и едва не закричал.

В темноте за его спиной стояла женщина с белым лицом. Запавшие глаза смотрели на Макара с отчаянием, красные губы беззвучно шевелились. Долю секунды Илюшин смотрел на ее отражение, а затем молниеносно обернулся, чтобы направить луч фонаря на ее лицо.

Луч рассек темноту, осветил шкафы и стены, заметался по комнате – по пустой комнате, в которой не было никого, кроме человека с фонарем.

Илюшин ощутил, что сердце ударило два раза, и удары отозвались в висках. Сглотнув, он перевел взгляд на зеркало и увидел в нем лишь свое отражение – побледневшего мужчину с расширенными глазами, за спиной которого, поедая отраженный от зеркала свет, чавкала темнота.

На Илюшина навалился ужас. Он захлопнул шкаф, попятился, нащупал ручку входной двери. Тяжело дыша, выбрался из комнаты, уже не думая о том, что кто-то может его увидеть, и, спотыкаясь, бросился вверх по лестнице, хотя больше всего ему хотелось бежать прочь из этого дома, слепо глядевшего в ночное небо пыльными чердачными окошками, словно подернутыми пленкой.

Глава 9

На следующее утро Макар проснулся за две секунды до звонка будильника и не сразу понял, где он находится. И только когда часы деликатно запищали, вспомнил, как вернулся накануне в свою комнату, машинально разделся, не в силах ни забыть о том, что видел в угловой комнате, ни заставить себя думать об этом, и тут же уснул на застеленной кровати – способность моментально засыпать в любой ситуации сохранилась у него с детства.

Шторы были не задернуты, и комнату заливал утренний свет, рассыпаясь брызгами по стенам. Отраженный от ножки кровати солнечный зайчик примостился на дверце шкафа. Солнце проникало повсюду: казалось, даже под кроватью и шкафом не осталось тени, а только светлое золото, приправленное зеленью штор и заоконной листвы.

Макар вскочил, помотал головой и окончательно проснулся. Кинул взгляд на связку ключей, брошенную на стуле, и поморщился: наверняка Эля уже обнаружила пропажу и, возможно, даже заметила, что дверь в угловую комнату, откуда он так позорно бежал накануне, не заперта. Наспех одевшись, он крадучись спустился вниз, закрыл дверь угловой комнаты и оставил ключи на кухне, едва избежав встречи с Эдиком. Затем вернулся к себе – до завтрака оставалось чуть больше получаса.

«Что на меня вчера нашло?» – спросил себя Илюшин, удивляясь собственному беспричинному страху. Он почувствовал себя ребенком, испуганным ночными призраками, которые исчезают при первом солнечном луче, а вместо них остаются хорошо знакомые вещи. Сейчас у Макара не было ни малейшего сомнения в том, что лицо, виденное им в зеркале за спиной, было плодом его воображения. Истории, рассказанные Шестаковыми, атмосфера заброшенной комнаты, бокал вина, выпитого за ужином, – ничего удивительного в том, что после этого он сам придумал образ, укладывавшийся в рамки слышанного им рассказа о самоубийце, и «увидел» его, как только представился подходящий момент. Отражение фонаря в зеркале, женские вещи в шкафу, темнота, рождающая призраков… Сейчас Макар уже не мог сказать точно, кому принадлежало лицо – женщине, девушке или ребенку: образ стал размытым, и фантазия не заполняла пустоты в нем.

Удивляло другое – то, как легко он, взрослый уравновешенный мужчина, поддался панике. Если бы Макар умел краснеть, то покраснел бы при воспоминании о том, как он прыжками несся по лестнице, забыв закрыть дверь комнаты, и отгонял воспоминание о маске с тоскливым умоляющим взглядом.

На секунду у него даже мелькнула мысль о подсыпанном в еду психотропном средстве, вызвавшем приступ паники при первой же услужливо подсказанной воображением иллюзии, но он отказался от этой идеи. «Не стоит множить сущности без необходимости – вряд ли дети Шестаковой додумались до такого хода. Все объясняется куда проще, даже если это объяснение не слишком приятно для меня. К старости я стал чрезмерно пуглив».

Подумав о старости, Илюшин хмыкнул, покачал головой, продолжая удивляться самому себе, и решил, что с затягиванием расследования пора завязывать. Он достал из сумки альбом, из которого вырвал лист шершавой бумаги, вернулся на кровать и, подложив подушку под спину, откинулся назад, прикрыв глаза.

За окном шумела листва, ветер гонял волны по зарослям сирени, и Макар представил, как сброшенные теплой рукой ветра с веток медленно опадают цветы – один за другим. Он представил, что трава под кустом светится сиреневым от мелких звездочек, которые быстро тускнеют, сворачивая круглые лепестки, и вспомнил Элю – отчего-то с обручем в волосах, хотя обручей она не носила. Открыв глаза, неуверенно, будто сам не зная, что получится, нарисовал в середине листа неровный цветок с четырьмя лепестками и сердцевиной в виде математического знака бесконечности.

Ветер ударил в окно, штора вздыбилась от пробежавшего по комнате сквозняка. Макар поймал его дыхание на своем лице и, стремительно водя карандашом, нарисовал подобие дома с десятью дверями, а в центре, над трубой, из которой поднималось чье-то лицо в форме облака, – схематичного кота, усы которого расходились в стороны, как стрелы. На один из усов Илюшин посадил маленького человечка в полосатом колпаке, державшего удочку: крючок болтался на уровне двери, из которой выглядывал тюлень со скошенными к носу глазами. Прервавшись, Макар пригляделся к тюленю, заштриховал ему челку и, крутанув карандаш в пальцах, продолжил рисовать.

Десять минут спустя он отложил в сторону карандаш и окинул критическим взглядом свой рисунок: «Страшненькая у меня получилась сказка».

То, что постороннему наблюдателю представлялось бы смешанным набором диковатых образов, воплощенных довольно неуклюже, для Макара было наброском его мыслей и интуитивных ощущений, из которых он выуживал то, что прошло мимо его сознания. Одна деталь привлекла его особое внимание – ступенька, в которой была нарисована дыра.