Дети богов - Юлия Зонис

Пока я изгалялся, как мог, старик продолжал пересказывать творение Снорри Стурлусона — которое, я был твердо уверен, имеет к реальности не большее отношение, чем теория Большого Взрыва. Наконец в глотке Дьюрина, видимо, пересохло, и он упал на постель.

— Тебе воды дать, дед?

Старик слабо махнул рукой.

Я пожал плечами и вышел из царской опочивальни. За порогом уже стояла мать со свежим кубком лекарства. Ничего мне не сказав, она скользнула в спальню деда и прикрыла за собой тяжелую дверь.

А на следующее утро я покинул Нидавеллир навсегда. То, что над миром царит утро, я узнал, лишь вернувшись на поверхность — день и ночь в вечной тьме Сваральфхейма сменяются незаметно. Да, я покинул дом своего деда, чтобы не вернуться туда никогда, но прежде…

Тем вечером я сидел в отведенных мне комнатах — точнее, в комнате, которую привык считать кабинетом — и от нечего делать полировал меч Наглинг. Клинок самодовольно поблескивал. Вдоль лезвия тянулась руническая надпись, обозначающая не более и не менее как «Убийца драконов». Обычное хвастовство моего кузена. Не успел меч выйти из-под молота Хродгара Черного, а он уже нарек новорожденного Драконоубийцей. То ли дело серебряная катана некроманта: дракона она действительно извела, и, возможно, что и не одного, однако о своих успехах скромно помалкивает. И я подумал, что Иамен прав: нечего раздавать клинкам громкие имена. Взять Наглинг, к примеру: если он уже и так Убийца Драконов, зачем ему еще что-то доказывать? Не лучше ли обернуться против собственного хозяина, как частенько проделывают свартальвовские мечи (особенно, кстати, славен этим все тот же треклятый Тирфинг)? Или попросту выскользнуть в решающий момент из руки, провалиться в озеро или болото, чтобы драконье пламя не попортило ненароком красивой чеканки?

— Нет, дорогуша, — пробормотал я, откладывая в сторону смазанную асидолом тряпицу. — Ты у меня поработаешь добросовестно, а то мигом лишишься всех своих регалий. Уж на это моего мастерства достанет.

Меч обиженно загудел в том смысле, что сам я дурак, а он — оружие честное. Ишь ты, какой гордый. А как ты, братец, в озеро угодил, а? И не говори, что тебя туда запрятал вездесущий оберштурбанфюрер: на все мечи оберштурбанфюреров не напасешься. Клинок уже собрался ответить, как в дверь тихо постучали.

— Входи, мама, — сказал я.

Ее стук и ее шаги я узнал бы из тысячи. Дверь приотворилась, и Инфвальт вошла. Тихо села на кресло у окна — того, что я величал окном. На самом деле это было голографическое фото альпийского луга. Свет отражался от фотографии так, будто и впрямь из прямоугольника било солнце. Мать смотрела на картинку с минуту, а потом сказала:

— Ингве, ты так любишь свет.

— Ты не знала?

Мать помолчала, комкая в руках расшитый крупным бисером платок. Она всегда была мастерицей, да кому только нужно ее мастерство? Разве что мне — а как раз мне мать никогда не дарила ничего из своих поделок.

Наконец она подняла черные, запавшие от бессонных ночей глаза и сказала:

— Мой мальчик, я так виновата перед тобой.

Я удивленно нахмурился.

— О чем ты говоришь, мама?

— Все эти годы… я лишила тебя того, что ты любишь больше всего на свете.

— Я люблю тебя, мама. Но я не понимаю, о чем ты говоришь.

Она опустила взгляд на вышивку и негромко произнесла:

— У этих стен слишком много ушей, Ингве. Прогуляйся со мной к озеру.

Озеро Хиддальмирр простиралось перед нами зеркальной гладью, над которой бледно светились наплывы сталактитов. По-моему, это было самое красивое место в Нидавеллире. Несущая известняк вода украсила берег причудливыми узорами: беседки и водопады, и каменные птицы, и слоны, и конница, и бесконечные, уходящие вдаль колоннады дворцов. Когда-то в детстве я придумывал, что вода творит свои скульптуры не просто так. Вода течет из верхнего мира и приносит нам эхо его событий. Поэтому слоны были не просто слоны, а знаменитые элефанты Ганнибала, а конница — конницей бешеного Двурогого Искандера, с которой он дошел до сказочной Индии; дворцы не просто дворцы, а палаты Шехерезады. Мать знала много преданий Митгарта и охотно мне их пересказывала, и порой героям северных саг и дедовских хвастливых историй я предпочитал земных полководцев. Мои приятели ворчали: им-то вовсе не хотелось запоминать всех этих Юлиев, Ксерксов и Александров, им хватало и нашего, с младенчества знакомого. И только я рвался Имир знает куда…

Мать опустилась на глыбу известняка, которую я прозвал Троном Двалина. Руки ее так и были сцеплены на коленях и все терзали и терзали платочек. На меня она не смотрела. Взгляд ее был направлен туда, где темная поверхность озера сливалась со сводом пещеры.

— Ингве… Ты не любил своего отца.

Вот те раз! Неужели она решилась на пять лет подразумевавшийся разговор? Я немедленно ощетинился.

— А было за что его любить?

— Не перебивай, пожалуйста, — тихо сказала Инфвальт. — Мне и так тяжело.

— Да что ты хочешь мне сказать?!

Мать продолжала смотреть на озеро. Поэтому, наверное — потому, что она так и не решилась взглянуть мне в глаза — поэтому так и окончился наш разговор.

— Драупнир не был твоим отцом. Молчи. Я была молода и глупа, а твой отец… Твой настоящий отец. Он был… он и сейчас, наверное, где-то есть. Он был всем, о чем может мечтать наивная девочка. Я была так счастлива, когда он впервые мне улыбнулся. Он не сразу назвал своя имя, но с первой встречи я поняла — он не тот, за кого себя выдает. Он всегда менял обличья, как смертные на карнавале меняют маски, или как старая листва в лесу сменяется новой листвой. Возможно, в этом секрет его очарования. Или бессмертия. Я не знаю.

Тут бы мне и схватить ее за плечи, развернуть лицом к себе, затрясти, заорать: «Да кто же он, кто?!» — и тогда не пролегла бы между мной и государыней Инфвальт невидимая стена. Но я стоял молча, будто скованный льдом. Все эти годы, мама, все эти годы…

— Драупнир был очень добр. Я уже носила тебя под сердцем, когда он предложил мне стать его женой — женой князя! И я не смогла ему солгать. Я сказала правду. И он… он согласился признать ребенка своим. Сейчас я понимаю, что лучше бы я смолчала, а еще лучше — отказалась выходить за него. Он сумел простить меня. Но не сумел забыть. И тебя, Ингве, он ненавидел: потому что это было так ясно, что ты не его сын, потому что ты похож на того, другого…

Наконец-то она обернулась. Встала, протянула руки, взяла мое лицо в свои маленькие жесткие ладони. Я молчал. Мне показалось, что глаза ее блестят от слез — но это могло быть и отражением водных бликов.