Лошадиная доза - Евгений Сухов

Второй убиенный, по словам Комарова, тоже был «мироедом».

— По одному его виду было видно, что он мироед, — старался быть убедительным Василий. — Нэпман, одним словом.

Ему нравилось внимание к себе таких больших людей, каковыми он считал Бахматова, Николаева и Саушкина. Осознавал, что Николай Осипов и Георгий Стрельцов младше чином, и даже ставил их ниже себя, поэтому за все время допроса ни разу не взглянул в их сторону.

Говорил Комаров весьма охотно, не опуская малейших подробностей. Поведал, что в свершение убийств он «как-то втянулся» и привык к ним, ну, как, к примеру, привыкают пить водку и курить папиросы.

— Деньги были нужны, — так Комаров ответил на вопрос, зачем он совершал убийства. — Жена покушать вкусно любила, а я — выпить. Да и дети у нас. Трое. Кормить их надобно, растить да одевать. — А потом, верно, желая произвести впечатление, добавил: — Люди ведь все твари. Грязные и злые. Равно, что гусеница или, к примеру, змея…

Про последующие убийства рассказывал, словно это и не он их совершал: сухо, без эмоций и даже намека на сожаление, просто констатировал свершившееся.

Происходило все примерно одинаково. Он приходил или приезжал на своей гнедой Авоське на Конную площадь, будто бы ради продажи лошади, а поскольку кобыла его была ладная, сытая и ухоженная, на нее почти сразу находился и покупатель. Комаров демонстрировал свою лошадь, всячески ее расхваливая, обнадеживал покупателя, что цену большую ломить не будет, а потом под разными предлогами, чаще всего, чтобы показать якобы забытый паспорт на лошадь или совершить купчую, заманивал покупателя к себе домой. Там он выставлял выпивку и закуску, а когда гость становился хмельным или чем-либо отвлекался, сильно бил его тяжелым сапожным молотком по голове. Потом, подставив под текущую кровь рогожу или оцинкованный таз, набрасывал на шею несчастному удавку и душил еще минуты две…

— А зачем душили? — спросил Саушкин.

— Для верности, — ответил Комаров. — Однажды был случай, когда мужик вдруг ожил. Представляете, я его уже раздел догола, хочу вязать, чтоб потом определить в мешок, а он вдруг открывает глаза, смотрит на меня и говорит: что ты-де, гад, делаешь-то? Убить, что ли, меня хочешь? — Василий мелко хихикнул и посмотрел сначала на Бахматова, потом перевел взгляд на Николаева и Сушкина, как бы приглашая их посмеяться вместе с ним над столь щекотливой ситуацией. — А потом сам же и начинает меня душить. Ну и я стал его душить. Тут уж кто кого, — почти философски изрек он. — Представляете, едва справился с ним тогда. Крепок оказался! С тех пор я удавочку специальную заготовил, чтобы, значит, подобных промашек не допускать. Стукну молотком по темечку, а когда большая кровь схлынет, удавку накидываю. Раз, и квас! Потом раздеваю его, связываю и запихиваю в мешок. Мешок с убиенным отношу в кладовку. Там он лежит до ночи. А ночью вывожу его на лошадке…

— Куда? — спросил Леонид Лаврентьевич.

— Чаще просто сбрасываю в реку, — ответил Комаров. — А поначалу прятал в завалах разрушенных домов или закапывал на пустырях. Хлопотно это было! Перепачкаешься весь, пока зароешь.

Маниак смотрел на Бахматова, потом перевел взгляд на Николаева. Убийца — немыслимое дело! — рассчитывал на понимание, что с ним согласятся: да, задумано неплохо, есть, мол, резон в ваших действиях.

У Георгия с самого начала допроса неприятными мелкими стайками бегали по спине мурашки. Николай Осипов часто моргал и был буквально белым, как только что постиранные подштанники. Верно, не мог понять, правда ли то, что он видит и слышит, или это только ему кажется…

Леонид Бахматов передергивал плечами и нервически щупал свой подбородок. Он еще никогда не видел такого, чтобы человек был напрочь лишен морали, жалости и элементарного сострадания, пусть даже и крохотного. Хотя бы к жене и детям. Да и человек ли это сидит перед ними? Когда он говорил, что убивал только нэпманов и людей, собиравшихся нажиться, он явно врал. И тогда он был понятен. Как и все преступники, которые изворачиваются и лгут ради смягчения наказания. Но то, что и как он говорит про свои убийства, попросту не укладывается в голове. Ибо такого не может быть. Не должно быть. Но, как оказывается, случается…

— А сколько всего человек вы убили? — нарушил молчание Леонид Лаврентьевич, первым взявший себя в руки.

— Ну, ежели правильно считать, — на время задумался Комаров, — так это, в позапрошлом годе семнадцать голов. В прошлом годе — шесть. Ну и в этом годе покуда шесть.

Это «покуда» опять поразило всех. Поразило больше, нежели счет убиенных по головам, как какой-нибудь безропотной скотины. Коров там или коз. Мало того, что убитых Комаров насчитал двадцать девять человек. Он был готов продолжать убивать и дальше, если бы не попался. Леонид Лаврентьевич не выдержал и задал вопрос, который, собственно, совсем не планировал задавать:

— Значит, если бы мы вас не арестовали, вы бы и дальше продолжали убивать?

На что Комаров спокойно ответил:

— Ну а что, продолжал бы. Жить-то как-то надо… Запросто еще человек пятьдесят — шестьдесят бы кончил…

— А вам их не жалко было? Все же люди. Семьи у них имелись, дети, — тихо спросил Саушкин. За время службы в сыскной полиции и Московском управлении уголовного розыска Владимир Матвеевич насмотрелся всякого людского сброда, но, похоже, и ему в диковинку было поведение Комарова. А уж что говорить о Коле Осипове и Жоре Стрельцове, которые, очевидно, никак не могли понять, — наяву все это происходит или чудится во сне…

— Ну а чего после жалеть-то, — повернулся к Владимиру Матвеевичу Комаров. — Их ведь взад не вернешь, убиенных-то. — И добавил, словно поучая: — Раньше их надо было жалеть, когда еще живыми были.

— А тебе, гадина, по ночам убиенные тобой не снятся? — задал свой единственный вопрос Николаев, у которого, надо полагать, от всего услышанного выкипало все нутро.

Комаров повернулся к нему и ответил, в свою очередь, так же резко и так же на «ты»:

— А тебе, начальник, муха снится после того, как ты ее прихлопнешь? Вот то-то и оно…

— А в бога вы веруете? — спросил Саушкин.

И этот вопрос не застал Комарова врасплох.

— Не так чтобы очень. Революция же доказала, что вера в бога обман один. Ведь так?

Он посмотрел сначала на Владимира Матвеевича, потом на Николаева, затем перевел взгляд на Бахматова. Но они продолжали молчать. Где-то в другом месте и при иных обстоятельствах и Николаев, и Бахматов наверняка бы единодушно согласились с подобным утверждением: бога нет. Его, дескать, выдумали для того, чтобы держать народ в послушании и повиновении. Но с Комаровым соглашаться не хотелось. Ни в чем. Ни в большом ни в малом.

Не дождавшись ответа, Василий продолжил:

— А и совсем без веры тоже вроде бы неправильно. Иначе наступят хаос и полная неразбериха. Так что я все же немного верую. Совсем без бога нельзя. Я вот нехорошими делами занимался… (Последняя фраза была сказана так, будто Комаров всего лишь подсматривал за бабами в бане или воровал кур у соседей.) Вы думаете, я не маялся? И душа моя не болела за содеянное? — Он вскинул голову и с вызовом посмотрел на Леонида Лаврентьевича. Но ни боли, ни раскаяния в его взгляде не было. — Болела моя душа. И маету испытывал какую-никакую. А как молитву Господу и Святым Угодникам принесешь, так вроде отлегает от души-то. И словно не убивал никого вовсе. Бог, он ведь завсегда простит…

Вдруг Комаров замолчал. На какое-то время в допросной установилась такая тишина, что за дверьми, наверное, было слышно, как взволнованно колотится сердце у Бахматова, того и гляди поломает ребра и выскочит наружу. Николаев насупился и отвернулся в сторону — смотреть на изувера ему не хотелось.

— Вы ж только что говорили, что вам человека убить одинаково, что муху прихлопнуть, — заметил Комарову Леонид Лаврентьевич.

— Говорил, — охотно согласился Василий. — Убить человека не трудно. Я вот как-то хотел одного попа убить. Чтоб поглядеть, как он будет смерть встречать, смиренно, принимая участь свою, как совершаемую божиим Промыслом, или с криком, плачем и соплями, как все прочие. Вот тогда бы я поглядел, верует ли поп этот в бога по-настоящему или только слова правильные говорит, чтобы паству свою охмурять и в повиновении держать. А еще было желание цыганку убить… Паскудные они существа, цыганки. Работать не хотят, одним обманом живут, а то и воруют. Плохих людей убивать — благо.

— А хороших?

— А где ж вы нынче их увидели-то, хороших? Нету их, хороших. Ежели и были, так все повывелись. Каждый в чем-нибудь да виновен.

— А вы сами? Раз убиваете людей, значит, тоже виновны, — заговорил Владимир Матвеевич. — За убиение двадцати девяти человек вам смертная казнь грозит. Вас это не страшит?

— А-а, — отмахнулся Комаров. — Все рано или поздно околеем.