Генерал и его армия - Г Владимов

Однако с места не сдвинулся. Ради майора что-то не очень хотелось ему шевелиться, вставать.

- Ладно, - сказал майор, - я сам.

Он потянулся к ольховому кусту, срезал ветку с покрасневшей уже кожицей, ловкими взмахами ножика стал выделывать прутик.

- Хочешь, Шестериков, я тебе всю твою классовую глупость докажу. Сам удивишься, до чего ж мы дураки бываем. Ты на своего хозяина молишься, хотел бы на всю жизнь к нему прилепиться, разве не так? А это у тебя - то же самое головокружение. Ты же про него не знаешь ничего. Вот такие, как он, и наломали дров тогда. И продотрядами твой Фотий Иваныч командовал, и раскулачивал в двадцать девятом, и бунты подавлял, и целые села переселял в места отдаленные. Родитель твой, по моим сведениям, коллективизации особо не противился, а то, глядишь, почувствовали бы вы руку Фотия Ивановича! Где-то он недалече от ваших мест шуровал. И такой был служака - родного брата не пожалел бы. Ну, а теперь, конечно, общее вас сплотило, война...

И Шестериков, с уныло сжавшимся сердцем, почувствовал, что вот это правда. Чем же еще и заниматься мог генерал между своими войнами, чем вся армия занималась, на чем тактику отрабатывала! Выплыл в памяти и такой странный их разговор за водочкой, когда генерал выспрашивал настойчиво: "А все же мужичок принял колхозы?" - "Как не принять, Фотий Иванович, ежели обрезов не хватило". И генерал, насупясь, не поднимая глаз на него, а глядя в стопку, сказал: "Ну, выпьем, чтоб в следующий раз - хватило..." Вот что за этим "выпьем", оказывается, стояло!.. "А все равно, - подумал Шестериков, майору этому не верь". Ведь сколько лет уже это в нем звучало, как заклинание: не верь им! Не верь им никогда. Не верь им ни ночью ни днем. Не верь ни зимою ни летом. Ни в дождь ни в ведро. Не верь и когда они правду говорят!

Он поглядел на майора с грустью, с невольно навернувшимися слезами и сказал дрогнувшим голосом:

- А вам-то - какое до этого дело?

. Майор Светлооков, словно бы не вынеся ни этого взгляда, ни дрожи в голосе, резко поднялся и хлестнул себя прутиком по сапогу.

- Все, закрыли тему. Значит, договоримся: о беседе нашей никому. Вообще-то молодец ты, Шестериков. Тайны начальства хранить умеешь.

-- Служу Советскому Союзу, - сказал Шестериков.

Майор, похлестывая себя прутиком, пошел впереди по тропке, но вдруг остановился с таинственным видом.

- Слушай-ка, Шестериков, ты в снах-то, наверно, разбираешься. Вот к чему бы это: всю ночку снится, что с бабой возишься, и вдруг не баба это оказывается, а мужик? Что бы это значило?

- Понятное дело, товарищ майор, - сказал Шестериков с ласковой улыбкой.

- Скажешь, поменьше про это думать надо?

- И вовсе даже другое. А просто - погода переменится.

- Что ты говоришь!

- А вот так.

Более майор не обернулся ни разу, и разошлись, друг на друга не взглянув.

И вот теперь, трясясь на заднем сиденье "виллиса", Шестериков заново перебирал весь тот разговор в леске. Он чувствовал: от той беседы что-то зависело, тайными ниточками была она связана с внезапным отъездом генерала из армии, - и он искал, в чем мог бы укорить себя. Что он упустил? Какую позицию сдал? Кого предал? И находил, где и в чем сплоховал он, - в том, что майор Светлооков просил об этой беседе никому не рассказывать, и он - не рассказал. А может быть, это было важно для генерала, может быть, и не состоялся бы тогда этот их отъезд? Но и рассказать же он не мог - пришлось бы тогда выкладывать все до конца, а он не мог бы видеть лица генерала, когда бы сообщил ему все, что узнал об его подвигах. О продотрядах, о двадцать девятом "переломном" годе, о замирении бунтов, о переселении целых сел в места отдаленные. Через это Шестериков переступить не мог - и сам же переломил соломинку, за которую уцепился.

А ведь и тут он правду сказал, майор Светлооков: давней, затаенной мечтой Шестерикова было - служить генералу и после войны. На это вдохновляли его и те, московские, планы насчет Апрелевки, где как-то само собою выходило, что без Шестерикова не обойдется, и письма генеральши, в которых Майя Афанасьевна упоминала в конце: "А еще передай привет своему верному оруженосцу, и пусть он тебя бережет. Ну, и себя, конечно..." В частых мечтаниях он представлял себе - вот закончатся бои, отгремят салюты, и генерал, прощаясь, спросит его: "Ну что, Шестериков, куда ж ты теперь, к себе под Пензу подашься?" - "Нет, Фотий Иванович. - Так заведено было, что ординарец, один из всей свиты, звал генерала по имени-отчеству. - Нет, не под Пензу". "А почему же? - спросит генерал. - Ты ведь пензенский, из тех мест". - "Родом-то я оттуда, да никого у нас там с женкой из родни не осталось. Мать с отцом до войны еще померли, вы помните, а братан с сорок первого вестей не подает, не знаю - жив он, не знаю - нет. Я уж как-нибудь... - Здесь наберет он в грудь воздуху и выдохнет шумно: - ...при вас останусь. Такое у меня решение. Не знаю, как вы".

Весь разговор был давно отрепетирован вот до этого места. Но дальнейшее его течение раздваивалось. По первому варианту продолжения - генерал удивленно вскинет брови и скажет, руками разведя: "Как же это при мне, Шестериков? Ведь я на покой ухожу. - А и правда, он после этой войны в отставку собирался. - Мне прислугу держать - по штату не положено". И тут возразить будет нечего, генерал был большой хлебосол, но деньгам живым счет знал. Ну, а без денег, на один прокорм пойти - не солидно.

По второму же варианту, от которого душа у Шестерикова замирала сладостно, генерал растроганно улыбнется, даже слезу смахнет и скажет: "Значит, решено не расставаться? Так, что ли, Шестериков?" - "Да уж, Фотий Иванович, такие мы с вами боевые кони". И на том их мужской разговор кончится.

Теперь же, с отъездом, оба варианта отпадали напрочь. Их разговор не имел никакого продолжения. То есть, конечно, он спросит, генерал, при расставании: "Куда ж ты теперь, Шестериков?" - но вот ответить ему: "Как-нибудь при вас" - нельзя, невозможно. Потому что он спросит уже насмешливо: "Как так - при мне? Меня, может, в тыл направят. И ты туда захотел?" И это будет ужасно, тем более напоследок. Таким генерал и запомнит его, так и рассказывать будет: "Солдатик мой, ординарец, просился со мною в тыл. Так уж ему хотелось в живых остаться". И не объяснил бы ему Шестериков, что выбрал бы и пекло, только бы - вместе.

С каждым часом пути все тоскливее и пустее становилось в его душе и все очевиднее, что лучшее в жизни отходило прочь, назад, к тому зверски морозному дню под Москвой, когда он нес котелок со щами для захворавшего старшины, и еще не окликнул его с крыльца - но вот сейчас окликнет! грозный человек в бекеше и с маузером в деревянной кобуре.

Глава третья. КОМУ ПАМЯТЬ, КОМУ СЛАВА, КОМУ ТЁМНАЯ ВОДА...

1

Если для адъютанта Донского, если для водителя Сиротина и ординарца Шестерикова все то, что случилось с генералом, случилось бесповоротно, то для него самого как будто еще продолжалось подвластное ему действо, которое он мог вновь и вновь переигрывать, ища и находя более выигрышные ходы. Вероятно, он занимался самым бесполезным делом - планированием прошлого, но в генерале Кобрисове эта работа происходила помимо его воли, к тому же он вынужден был ею заниматься. Мало того, что с каждым часом он все больше отдалялся от армии, потеря которой означала для него потерю всего, что, как ему казалось, привязывало его к жизни, но ему еще предстояло держать ответ перед Ставкой, претерпеть унизительную процедуру, которой не он первый подвергался: в непринужденной беседе, где ему отводилась роль наглядного пособия при разборе оперативной ошибки, рассказать, ничего не утаивая и не ища оправданий, о своих промахах, после чего ему на них с торжеством укажут и вынесут вердикт, им же самим подготовленный и разжеванный: "Вот за это мы вас и снимаем".