Река с быстрым течением - Владимир Маканин

— …Однако, если у женщины ноги искривлены чуть внутрь, от нее можно ожидать всякого. Особенно годам к сорока — такие женщины обычно уже не возбуждаемы и потому коварны.

— Н-да, — невпопад вставлял Игнатьев, — с кривыми ногами, конечно.

— Но есть, брат, и другая закономерность: если у нее ноги более пышные к бедрам, она слабовольна, сластена по натуре и устоять не способна. Таких обычно берут грубо…

Погружаясь в опьянение и в нем легко пребывая, Игнатьев полуспал; он смотрел в окно, а иногда натыкался взглядом на приятеля — смотрел. Люди меняются. Шестоперов был когда-то весельчаком, боевитым малым, но неудачно женился, что обнаружилось совсем скоро: через полгода или даже меньше того жена сбежала с геологом. Она и не подумала вернуться. Она и не подумала оставить записку с более или менее красивыми словами. Побег потряс Шестоперова: бедняга не понимал, как это могло случиться. Он решил, что в будущем ошибка не должна повториться. Он решил, что надо бы всерьез изучить женщин. И вот уже десять лет он занимался теорией.

— Пойду, — сказал Игнатьев и встал.

Он двинулся к выходу, а давний приятель, в меру свихнувшийся от холостяцкой жизни, провожал его до лифта.

— Посиди еще, — попросил Шестоперов.

— Не могу — к десяти надо быть дома.

— Жена ждет? — И Шестоперов печально и завистливо сглотнул ком в горле.

Игнатьев не ответил.

Вернувшись домой к десяти, Игнатьев постоял у подъезда, а потом стал ходить вокруг дома. Сыпал снег. Ждал Игнатьев недолго — врач в свитере и с лыжами на плече уже шла ему навстречу.

Ценя чужое время, Игнатьев сразу же стал ей рассказывать:

— Сима ходит. И работу не бросает… Не жалуется вроде бы.

В интонации голоса он всегда хранил для себя надежду, пусть малую.

— Да, да, — кивала головой врач, — это известный период. Это хорошо известный период. Он-то и говорит о близком конце.

Они постояли на морозе минуты три.

— …Но у нее нет болей.

— У нее есть боли — не очень пока сильные, она вчера мне жаловалась. Я ей дала таблетки с опием, она, конечно, про опий не знает.

Врач добавила:

— К счастью, если тут уместно о счастье, у вашей жены сильная воля.

Врач глянула на лыжню, которую присыпало снежком. И теперь Игнатьев должен был сам и первый заметить, что мороз и что она-то в свитере да ведь и лыжи-то держит.

— Спасибо вам.

— Не за что, — врач вздохнула. — За здоровьем следить необходимо, все на волоске висим.

Она закрепила ботинки и двинулась по лыжне быстрым, бодрящим шагом, взмахивая палками и покачиваясь полнеющим телом.

В субботу с самого утра появилась Марина, Игнатьев слышал, как они с женой сели чаевничать на кухне. Оказывается, они виделись в эти дни и перезванивались. Более того: они вновь подружились. Они пили чай, воркуя:

— …Подруги, как правило, временные. А вот подруги юности — это подруги навсегда.

— Рано ли, поздно ли — мы опять вместе, — это как закон, верно, Мариночка?

— Сима, а в кино пойдем?

Похоже было, что в наплыве чувств они там, на кухне, поцеловались.

Когда Игнатьев выполз на кухню глотнуть чаю, Марина поздоровалась сухо. Марина отвернула лицо к чашке чая, как будто чашка чая была ей интереснее живого человека. И обе они, женщины, согласно замолчали, показывая, что уже обговорили и его, и его поведение. Они, разумеется, осудили — и он вне их.

Игнатьев неуместно и как-то глуповато сказал:

— А ведь я гм-м… тоже друг юности.

Они не ответили.

Он удалился в свою комнату, а они затеяли стирку. Сначала женщины переговаривались, а затем послышалось упругое биение струи в ванной, и вот загрохотала стиральная машина.

Субботняя неприкаянность тяготила Игнатьева, а этот их грохот и возгласы совместного (и почему-то радостного) труда доставали его каждую минуту, как ни прикрывал он плотнее дверь.

Прихватив портфель, а в нем бутылку, он отправился к Шестоперову — куда же еще? — на замшелую кухню, где холостяк, изучивший женщин до самых глубин, пребывал, как всегда, в полном одиночестве; кажется, он читал.

С удовольствием отбросив книжку, Шестоперов почти тут же заговорил о главном. Зеленоватые его глаза повлажнели:

— …Если у женщины обилие родинок, рассыпанных в области шеи и лица, она, как правило, холодна. Ее надо брать натиском. Она должна быть ошеломлена — согласен?

— Пожалуй.

— И еще оттенок: этот тип женщины максимально возбуждается не после заката, как прочие, а именно с утра…

Жена, бросившая Шестоперова и оставившая заметный след (шрам) в его психике, давным-давно родила двоих детей. Она жила жизнь — она много лет сражалась с переменным успехом за жилье, за зарплату, за красивые тряпки и за крохотное, но свое место под жарким и общим солнцем. Вероятно, она и понятия не имела, во что превратился ее бывший весельчак-муж.

— Ты с ней ни разу не виделся?

— С кем?

— С женой. С бывшей женой.

— Лет пять назад, — Шестоперов поморщился, припоминая, — она написала мне письмо. Хочу, мол, увидеться — просто, мол, потрепаться и поболтать о жизни. Я отказался. Я ведь ее как тип уже знаю. Она для меня пройденный этап — как ты считаешь?

Игнатьев подумал, что его, Игнатьева, тоже ждет в скором времени одиночество — другое одиночество или, как знать, такое же в точности. Даже если полных совпадений не бывает, в какую сторону поволокёт его судьба или он сам себя поволокёт… и чем кончит. И еще подумал: не спеши над человеком смеяться.

— …Главные характеристики женщины — это ее грудь, ее зад и ее колени — согласен? — ничто так не говорит о закомплексованности женщины, о неуверенности, как ее зад…

С тех пор, как ушла жена, у Шестоперова не было ни одной женщины, он и не искал с ними встреч, он только готовился; он был теоретик. Он был чист и безгрешен, как ангел. Игнатьев отключился — тихо и непотревоженно пил, уставившись в окно: сыпал снег.

Дома он сразу же завалился спать, а обе женщины, к этому времени кончив стирку, теперь убирали квартиру: они делали это в охотку и весело. Сима вытирала пыль. Марина ходила следом за ней с пылесосом.

— А помнишь, как мы ездили в Углич? Нас запихнули в комнату с храпевшей теткой…

— Ох, стонала…

— Стонала?.. Она умирала во сне! Сама же рассказывала: «Девочки, говорит, я по три раза умираю за ночь!»

Обе остановились в коридоре — худенькая Сима и казавшаяся рядом с ней крупной Марина. На миг прервавшие дело, они счастливо смеялись и светились радостью от вдруг приблизившегося прошлого: в том прошлом были не только поездки, и дружба, и Углич, и храпевшая тетка — там была их молодость.

— Ой. Пропылесось заодно у него. — Сима приоткрыла его дверь.

— Надо ли?

— Надо: он же растаскивает пыль сюда. И на кухню несет, и в прихожую.

Сима легонько подтолкнула подругу:

— Не робей. Он налакался и спит… Как только разведусь, сразу же разменяю квартиру. Пусть пьет в одиночестве.

— Он же сопьется.

— А здесь он не сопьется?.. Клянусь тебе, Мариночка, я могла бы терпеть и ладить, но ведь он Витьку губит.

Сима ворчливо добавила:

— Не волнуйся за него. Он стал совсем безвольный — какая-нибудь доброхотка его подцепит.

Сима отправилась мыть плиту. А Марина, толкнув дверь, вошла с пылесосом в комнату к Игнатьеву, — смущаться или робеть и впрямь было нечего, он спал пьяным сном. Марина включила пылесос: шум не тревожил спящего. Можно было опрокинуть шкаф. Можно было разбить большое зеркало. Марина (после восторженных воспоминаний об Угличе ее душа все еще томилась) вдруг порывисто подсела на диванчик и, вглядываясь в лицо спящего, подумала: «А ведь я любила только тебя…» — это не было правдой, и она сама знала, что это не так, но думать об этом сейчас было приятно. После того романа с Игнатьевым у нее была несладкая жизнь одинокой женщины. Разное было. Она уже давно лишилась былой сентиментальности.

Ей вдруг пришла в голову мысль, поразившая ее. Чуть ли не в испуге Марина выключила пылесос и стремительно выскочила из комнаты.

— Не могу, — винясь, сказала она Симе. — Мне там как-то неловко…

— А?

— Неловко мне, говорю. Иди уж лучше сама уберись у него, а я вымою плиту. Не могу видеть пьяных…

Сима махнула рукой:

— Да шут с ним. Пусть валяется в грязи — займемся лучше кухней.

Игнатьев проснулся оттого, что Сима, заглянув в дверь, крикнула:

— Эй!

Он открыл глаза.

— Эй! Хочу тебе, Игнатьев, сообщить — назначен день развода.

Она стояла перед ним тоненькая и решительная.

— Когда? — сонно прохрипел он.

— Через месяц. Одиннадцатого… Надеюсь, что ты не будешь упорствовать, не являться, оттягивать дни и вообще валять дурака?