Барды - Лев Аннинский

Но это еще только душевный склад: логика готовности. Где-то на переломе отрочества к юности или юности к молодости должно быть историческое событие, потрясение (или отсутствие потрясения, пытка бездействием, пустотой, застоем, когда «арфа сломана» или когда «скоро грянет буря»), и ощущение, что «это с нами войдет в поговорку» помогает поколению утвердиться в сознании своей миссии. Это уже логика задачи. Будет ли задача решена, — это уже вопрос судьбы. Но в том возрасте, который католики связывают с моментом конфирмации, такое событие должно завершить психологическое формирование поколения.

Когда- то я выстроил схему того, как сменялись русские поколения за два века. Статья была закончена в 1990 году (и тогда же раза три напечатана), так что я довел схему до конца восьмидесятых годов, а дальше поставил отточие… которое сейчас заменю запятой и продолжу схему на один «пункт», воспроизведя заодно три предыдущих.

Итак. Между Великим Октябрем и Великой Чисткой (ее начало — год Великого Перелома) рождается поколение, которое готово умереть за мировую революцию. Они и умирает — в окопах Великой Отечественной войны. Самоназвание — «мальчики Державы». Конфирмованы — Победой. Во врагах числили — мировой капитал.

Следующее поколение — между годом Великого Перелома и началом Великой Отечественной войны. Спасенные дети. Последние идеалисты. Самоназвание — «Шестидесятники», крайне неудачное (может, потому и прилипшее, как ярлык). Конфирмация — 1956 год, ХХ съезд партии. Во врагах — сталинисты, лишившее социализм человеческого лица.

Дальше — между 1941 и 1953 годами — рождается поколение, которое вырастает в послевоенной скудости, воспринятой как изначальное проклятье. Конфирмованы — в 1968 году под лязг танков, задавивших Пражскую Весну. Психологическая доминанта — воинствующий эскапизм, отказ входить в любые общественные структуры: лучше сидеть в котельной, в подсобке, в сторожке, изучать йогу. Самоназвание: «Поколение сторожей и дворников». Западный аналог — хиппи. Во врагах — вся тоталитарная культура, то есть как бы «вся» общепризнанная реальность.

Поколение, родившееся между 1953 и 1968 годами, вырастает вне сталинского гипноза, в неустойчивом либеральном климате и конфирмуется в начале 80-х годов ожиданием «конца прекрасной (то есть осточертевшей) эпохи», которая никак не кончается. Дети обманной Оттепели вырастают в ненависти к этой Оттепели. Во врагах — опростоволосившиеся «шестидесятники». В идеале — личный успех. Девиз: бери от жизни все. Историческая миссия — формирование «среднего класса». Главные герои: «новые русские», первопроходцы бизнеса, паханы криминала, наведшие шорох на всю Европу. Политике — никакого доверия! Если нужна партия, то они объявят партию любителей пива или еще какого-нибудь зелья. Главные жанры — веселый глум и ироническая реклама. Самоназвание: «Поколение, выбравшее пепси». Пораженцы… Уступили поле до начала партии. Вслушаешься в песни Мирзаяна, Бережкова, Казанцевой, да и в свои, — свидетельствует Александр Анпилов, — жизнь запрограммирована на годы вперед… Не верь, не бойся, не проси, и т. д.

И вот приходит поколение, родившееся после 1968 года и до…1986-го, я думаю, то есть в пору, когда «двуглавая империя» покатилась к своему концу, хотя еще не осознала этого. Конфирмация выпадает как раз на финал агонии, когда позвонки империи окончательно разлетелись. Это поколение еще не решило, кто у него во врагах. Оно поет, как птица… как залетная птица, голос которой выбивается из запрограммированного хора. Так формулирует Анпилов, а я бы сказал: белая ворона.

Это новое поколение ощутило в себе силу, не затронутую цинизмом и скепсисом. К чему эта сила приложится и на что будет потрачена, — вопрос судьбы.

Вьюга, оттепель, цветение, завязь,Сахар, банка, неизбежность, компот

Жизнь покажет, что из перечисленного Ольгой Залесской закрепится как символ .

ПОЦЕЛОВАТЬ КАМНИ…

…Вернуться в тоскующий дом.

Его биография — пока еще достаточно краткая — начинается с цифры: 1970.

Когда этот год наступил, он казался знаком окончательного триумфа Советской власти: она придала столетию своего основателя грандиозный, всемирно-исторический масштаб. Кто мог предположить, что люди, родившиеся в том году, окажутся последними, кому доведется пройти обязательные ступени «комвоса», то есть коммунистического воспитания, а потом распрощаться с самой лестницей.

Стадию «октябрят» они прошли под традиционную советскую музыку, а потом и «пионерию». Правда, делаясь пионерами, они уже могли уловить в этой музыке вплетающиеся в нее со стороны издевательские нотки.

Комсомол их принял буквально накануне самороспуска.

Была еще армия: на два года она изымала человека из идейного распада (в армии распад тоже шел, но по другим линиям); демобилизовавшись с действительной, такой человек поспевал если не на пепелище, то на самый разгар…

Время мое растоптало Империю,Пылью зеленой звеня.

Лыко «Империи» встало в строку позднее, и пыль зеленая взметнулась — лет через десять после «отмены СССР», — а тогда еще на триколорные составные расщеплялся красный.

Попала душа на распутье.

Выбрать демократию?

В сознании Александра Ананичева бардом демократии оказался «воспеваемый либералами» Михаил Щербаков, о котором Ананичев отзывается так: это «как бы пришелец с другой планеты». Интересно: о гражданской позиции — ни слова, а только — об интонации: «он смотрит на этот мир прохладно, отстраненно». Чтобы сквозь интонацию проступила позиция, Ананичев сдвигает прицел с фигуры Щербакова на фигуру мэтра, Иосифа Бродского: «с его почти брезгливым, ледяным неприятием жалости к людям»… Демократия, отпраздновавшая победу в 90-е годы, — безжалостна. Кажется, на этом счеты с ней Ананичева кончены.

Назад повернуть, в утраченные советские времена? Нереально. «Провалился в бездну Советский Союз, оставивший в память о себе Ленинградскую область и вождя мирового пролетариата на броневике, словно пародирующего Медного всадника». Как у истинного поэта, у Ананичева и здесь работает интонация: в отношении провалившегося Советского Союза — прохладная отстраненность, в отношении его основателя — отчужденная ирония. Впрочем, и к Медному всаднику — никакого пиетета; две Империи: Советская и Российская — сливаются в общее чучело.

Так что же? Повиснуть в пустоте? «Мы были последними пионерами… Галстуки сняли… И стали никем — звездами и снежинками, искорками, летящими от папиросок…» Борис Рыжий, написавший эту эпитафию, повесился от отчаяния. Александр Ананичев ищет, как устоять.

Обернувшись в прошлое, он за Кремлевскими звездами и питерскими прешпектами всматривается давнее — в Русь московскую, в скиты лесного Заволжья, в кельи первых отечественных монахов. Здесь находит душа давно покинутый Дом, и поэзия сразу обрастает реалиями. Высокие свечи, горячие иконы, золотые кресты. Купола, лампады, иноки…

Видно, сказывается место рождения Александра Ананичева — его малая родина — советский город Загорск, переназванный так в незабываемом 1919-м в память о большевике, взорванном эсеровской бомбой. Для этого убиенного революционера Ананичев находит одно определение: польский. В сознании поэта живут совершенно другие духи места: архимандрит Леонид, архимандрит Авраамий, патриарх Никон и, наконец, «ангел-хранитель земли Русской» — преподобный Сергий Радонежский.

Александр Ананичев становится знатоком, экспертом, блестящим экскурсоводом по Лавре, автором диссертации о ее памятниках.

Очередную книгу его благословляет игумен Лавры отец Виссарион. «Помилуй, отче», — шепчет поэт, гладя крестик под рубахой. Реют кресты над Парнасом, поют ангелы. Колокола созывают разбредшихся детей.

Ветрам проворным открытыйНа перекрестке пустомДремлет, вздыхая, забытыйБлудным хозяином дом.

Но какая- то неодолимая сила разворачивает героя, обретшего кров, обратно в неуправляемый мир.

Что это? Жажда испытать себя? Неуемное любопытство? Исходный, исконный, изначальный русский зуд: что там, за горизонтом? Дорога на океан… а потом и через море-океан: за морем житье не худо, и какое в свете чудо? Колдовство ли очаровывает русского человека, вечно мечтающего вернуться к себе самому, к «своим», припасть к родным камням, но еще больше — погулять по свету!

Знаете, чем озабочен Александр Ананичев, осенивший себя именем Сергия Радонежского?

«Константинополь будет наш!»

Господи, твоя воля: где Посад, где Константинополь! Достоевскому на том свете икается от этой непроходящей чесотки. А никуда ведь не денешься: душа у нас — казачья.