НЕПУГАНОЕ ПОКОЛЕНИЕ - Александр Лапин

Иван нашел компанию и на отделении. Поэтому через пару месяцев выяснилось, что он ни к какой самостоятельной жизни не приспособлен. А посему его вернули домой. Где он благополучно прибавил семейство.

Сейчас он находился на «плодово-выгодной» стадии, но уже был готов перейти в разряд «самогонов».

– Ладно, батя, – наконец сказал Шурка. – Я пойду, пожалуй. Мне сегодня на вечеринку. Валерка Литке собирает тех, кто приехал. Посидим…

Он отправился по вечерней улице в надежде, что туда же придет и Галинка. Дело в том, что она еще до сих пор не приехала из города. И он ждал ее с часу на час.

Немцы – народ основательный. Работящий. Дома построили огромные. Так что их улица внушала каждому въезжавшему в Жемчужное определенное почтение. Аккуратные заборчики, палисаднички, деревца под окнами, лавочки. Все чистенько. Дворы забетонированы. Ворота крепкие. Дубравин шел возле такого Валеркиного дома, когда столкнулся с подходившим одноклассником Колькой Рябухой. Тот давно и благополучно забыл все свои юные мечтания о сельхозтехникуме. Остался в поселке. Работал на тракторе. Хорошо кушал. Хорошо какал. Раздобрел поперек себя шире. Так что в первую секунду Шурка его даже не узнал. А когда узнал, страшно обрадовался:

– Колька, ты?!

– Я!

Они обнялись. И Дубравин почувствовал запах табака, дешевого вина и новой кожанки, в которую Колька обрядился по случаю праздника. Поговорили по дороге:

– Ты как?

– Да ништяк! Женился в позапрошлом году.

– На ком?

– На Женьке Мухиной. Уже дочка у нас. Вот такая! – Колька развел ладони, показывая, какого размера у них девочка. – А ты как?

– Учусь в университете!

– О, молоток. Я, может, тоже, вот дочка подрастет, пойду учиться.

– Ну-ну, я помню, после школы ты собирался в техникум.

– Ай! – скривил губы под усиками Колька. – Че техникум. Деревня.

А Шурке почему-то было даже завидно. Вот человек. Уже определился в жизни. Ничего по-настоящему ему не надо. А он, Дубравин, все еще чего-то суетится. Чего-то хочет.

Хозяин, Валерка Литке, белобрысый, тонкий, звонкий и прозрачный, встретил их как дорогих гостей. Стол накрыт скатертью. А на столе – огурчики, хрустящая квашеная капустка, мясо жареное шкварчит на сковородке. (Видать, кабанчика завалили.) Картоха толченая дымится в гигантской кастрюляке. Одно слово, лучшая рыба – мясо-колбаса. Жратвы, короче, завались. И выпивки тоже.

Начали собираться. Пришел могучий, черноволосый, похожий на индейца Коська Шарф, а вместе с ним конопатый Комарик – Толик Сасин, без которого ни одна пьянка в деревне уже не могла состояться. Пришел еще более рыхлый и расползающийся в талии Вовка Лумпик, из-за которого в свое время Дубравин и пострадал. Заика Леля принес с собой гитару. Все такой же тощий, жилистый, с голодным блеском в глазах прибыл Шурка Островков, с которым Дубравин дружил в детстве. Были еще ребята-корейцы. Дубравин их не знал. А также младший брат Амантая. Все люди разные. С бору по сосенке.

Девчонки – особая стать. Белобрысая, тоненькая Женька – Валеркина сеструха. Русская зеленоглазая красавица Валюшка Сибирятко уже с мужем. Вышла замуж за Витьку Лисиченко – местного тракториста по прозвищу Лисик. Зинка Косорукова – огромная, толстая, добрая – учится на учительницу. Последней явилась Людка Крылова. Шурку аж в жар бросило, когда увидел ее. До чего хороша дивчина! Села рядом с ним.

А Галки не было.

Ну и гульнули соответственно. Тут, среди своих, Дубравин расслабился. Знал, в родной деревне опасаться нечего. Был в ударе. Произносил тосты, рассказывал анекдоты, шутил, смеялся. Со всеми чокался. И пил на брудершафт.

Вспомнили ребят, былые подвиги, походы, соревнования. От радости не рассчитал он свои силы. Перепил, сердечный, водочки белоголовой.

А дальше как в тумане. И будто не с ним. Там помню, а здесь нет.

Помнит горячечный шепот Крыловой:

– Саша! Саша! Не надо. Мне еще замуж выходить!

А потом тащила с него рубашку. Впивалась ногтями в спину и рвала кожу. А он целовал ее грудь… И плыл, плыл. Качал и качал. Мокрый, как мышь, он чувствовал, как она хватала и кусала его. И стонала, сладко стонала под ним.

А сердце у него билось уже где-то в горле. В макушке головы. А потом куда-то провалилось. Глубоко-глубоко. И уснул он на мокрой от пота подушке тяжелым пьяным сном.

Проснулся среди ночи. Людки уже нет. Остался на топчане только сладкий-сладкий аромат ее тела и духов. Встал. Пошел искать воду. И долго-долго пил из-под крана. А возбуждение все не спадало. И он снова в своем воображении раз за разом входил в нее. И плыл, плыл в каком-то тумане через время и расстояние…

Утром на пороге комнаты появился Валерка. Глаза красные. Под глазами набрякли синяки. Но посвежее его будет. Посмотрел на лежащего. Участливо сказал:

– Что, Саня, плохо? Надо тебе поправить здоровье. Будем делать пробойчик!

Дубравин, покачиваясь, кое-как дополз до стола. Его мутило. Дурнота накатывала волнами. Все плыло перед глазами. Валерка налил ему стакан водки, засыпал туда соли, добавил перца. Сказал ласково:

– Откушай, Саня! Голубчик!

– Не-е-ет! Не-е-ет! – застонал, как раненый зверь, Дубравин. – Не надо! Я умираю. Оставь меня!

Валерка настаивал:

– Давай! Давай! А то не поправишься. Заколдобишься. Выпей, родной!

В общем, дожал он его. Полчаса донимал. Мучения с похмелья были такие, что Дубравин в конце концов не выдержал. Рискнул.

Боже, что тут было! Он выпил полстакана. Огненная вода рухнула в желудок, выжигая все на своем пути. А потом ринулась обратно…

Минут десять его выворачивало наизнанку. Когда приполз с улицы, весь почернел, глаза завалились. Все трясется.

А Валерка ему второй стакан выкатывает:

– Ну что, пробойчик сделали? Очистились? Теперь давай! Пей!

Шурка, уже обезумев от страданий, выпивает пару глотков холодной водочки. И – о чудо! Чистейшая, ледяная, она пошла по жилам, разлилась теплом сначала в желудке, в животе, а потом по всему телу.

– Закусывай, голубчик! – не отстает Валерка. И протягивает ему огромную пахучую куриную ногу.

– Ну, ты, Валерка, змей-искуситель, – шепчет Дубравин и впивается крепкими зубами в белое нежное мясо. Начинает есть. Через минуту у него выступает на лбу обильный пот, вместе с которым выходит алкогольная отрава. Пробойчик удался. Он вернулся к жизни.

Людка, светящаяся в темноте белым прекрасным телом, собрала разбросанные по комнате предметы туалета. Долго искала свой кружавчатый лифчик. Пока не нашла его засунутым под подушку.

Дубравин спал лицом вниз и что-то бормотал во сне. Сбылось то, о чем она давно мечтала в девичьих грезах и снах.

– Мой! Теперь мой! – прошептала она, погладив мокрые от пота волосы любимого. – Никому не отдам…

Она все верно рассчитала и сделала. Еще тогда, когда он только пришел из армии, твердо решила, что первым мужчиной у нее будет именно он. Так и получилось. По ходу гулянки она предложила Валеркиной сестре куда-нибудь уложить спать опьяневшего Дубравина, которому сама же все подливала и подливала сладкой водочки в стопарик. Женщина женщину понимает. В большом немецком доме нашлась такая угловая комнатка с задвижкой изнутри. Там его, голубчика, она и уложила.

Чтобы не просыпаться рядом с ним в разлохмаченном, помятом виде, под утро выскользнула из комнаты. И отправилась домой. Рассчитывала почистить перышки и вернуться через часок-другой во всем блеске. Но последний маневр немного не удался. Дубравин оклемался раньше. И ушел.

Они посидели с Женькой – сестрой Валерки. Убрали со стола, перемыли посуду. Посмеялись, вспоминая прошлую ночь и старательно избегая некоторых деталей. И Людка, нисколько ни о чем не переживая, отправилась домой отсыпаться.

Новые, неизведанные чувства накатывали изнутри. Она до мельчайших подробностей, до последней секундочки помнила эту ночь. Помнила каждое его движение, каждый вздох любимого. Все-все-все. И сейчас, укладываясь спать, засмеялась от счастья. «Ну вот. Пропала еще одна девчонка на свете. И появилась еще одна женщина». А кроме того, грела душу несокрушимая женская уверенность, что уж теперь-то, после этой сладкой ночи, Дубравин никуда от нее не денется. Смешались мечты и реальность. И эта пьяная, бурная ночь для нее была наполнена нежностью и страстью. «Мой главный человек. Мой мужчина. Твоя рука нежно ворошит мои волосы. Мое сердце замирает от счастья. Вот так умирают от любви. Мне так хорошо с тобой. Так спокойно. И не надо слов. Просто сидеть рядом. И слушать стук твоего сердца, – шептала она, грезя наяву и одновременно засыпая. – Мы одно целое… Ты зачем так нежно целуешь меня в ушко? У меня же земля из-под ног выскальзывает. Солнышко мое.

…Ты целуешь меня в висок, а по спине пробегает разряд. Пальцы сводит, а сердце рвется из груди. Ты продолжаешь меня целовать. Лицо, шею, руки, плечи… Я задыхаюсь. Не о чем думать. Мой единственный. Твои настойчивые губы спускаются все ниже, ниже, и от меня ускользают все мысли. Пустота. Только стучит в висках: «Хочу! Люблю! Люблю!».