Найди меня - Вера Кауи

И все-таки в холле поставили елочку, и в сочельник все вместе стали ее наряжать, повесили стеклянные шары, мишуру и крохотные золотые и серебряные фигурки – как сказала сестра Блэшфорд, из богемского стекла. Она разрешила развесить в кухне надувные шары, и весь день слушать радио, подпевая рождественским песням, которые исполнялись непрерывно. Пришел доктор, принес индейку килограммов на восемь и бутылку шерри. Они все вмести выпили по стаканчику – ради праздника можно, – и доктор пожелал им счастья.

Мэри неохотно потягивала свой шерри, казавшийся ей слишком приторным, и даже повеселела, когда Пэт тихонько подменила свой опустевший стакан на ее почти полный. Впервые за последние месяцы у Мэри полегчало на сердце. Впервые в жизни она встречала Рождество как все люди, с этими милыми традициями и ритуалами, с нарядной елкой и даже с подарками, которые лежали под ней, дожидаясь утра.

Сестра Блэшфорд всем девушкам купила одинаковые парфюмерные наборы – мыло, лосьон, душистый тальк, но с разными ароматами. Пэт подарила Мэри книжку, о которой она страстно мечтала, прочитав рекламу в «Санди таймс», которую получала хозяйка, – учебник актерского мастерства. Эйлин тоже подарила ей книгу – биографию недавно умершей Мерилин Монро – самой любимой актрисы юной ирландки. А Мэри подарила Пэт французскую губную помаду – Пэт намекнула, что хотела бы получить эту новинку, и пополам с Пэт купили для Эйлин громадную коробку шоколадных конфет, которые та обожала. И еще втроем они купили в складчину для сестры Блэшфорд пластинку ее любимого певца – Фрэнка Синатры.

Рождественский обед готовили Мэри и Эйлин. Мэри жарила индейку, хотя никогда прежде ей этого не доводилось делать, а Эйлин готовила рождественский пудинг. За обедом им было разрешено выпить немножко белого сухого вина. Сидели до двух часов, дожидаясь речи королевы. Остаток дня провели у телевизора, не снимая цветных бумажных шапочек, лакомясь шоколадом, орешками и мандаринами. А там подошло время чая. Подали пирожки с мясом и рождественский торт. И опять смотрели телевизор до поздней ночи.

Лежа в ту ночь в постели, Мэри, чувствуя тяжесть в желудке, долго не засыпала, перебирая в памяти дни Рождества. В доме Хорсфилдов не было никакого намека на праздник: ни рождественских песен, ни жареной индейки, ни праздничного пудинга, не было ни орешков, ни бумажных шляп, ни подарков, никакого веселья, никаких игр. Ничего, кроме религиозного фанатизма. Теперь, когда Мэри познакомилась с другой жизнью, она еще раз убедилась в том, что правильно сделала, сбежав из отчего дома, хотя поначалу судьба оказалась к ней довольно жестокой. Все равно, уж лучше вынашивать этого нежеланного ублюдка, этого ребенка, которого ей сделали не спросясь, чем терпеть мертвящий холод религиозности, которым был пропитан родительский дом. Нынче в этом доме религией и не пахло, если не считать того, что утром Эйлин бегала в церковь, зато тут было тепло, тут звучал смех, тут чувствовался настоящий рождественский дух. Для человека, никогда не испытывавшего ничего подобного, это было счастливое открытие.

То ли из-за переедания, то ли из-за того, что она немного выпила, то ли из-за праздничного возбуждения Эйлин родила на две недели раньше срока, в два часа дня 27 декабря. Ребенок родился без всяких осложнений, очень быстро – через четыре часа после начала схваток. «Как орешек щелкнула», – презрительно заметила Пэт. Ребенок громко кричал, и у Мэри от этого доносящегося снизу крика сжималось сердце. Преждевременные роды застали сестру Блэшфорд врасплох. В отлаженном механизме детопроизводства произошел сбой. Все пошло наперекосяк. Это случилось в субботу, нерабочий день, поэтому Пэт и Мэри были дома. Хозяйка велела им сидеть на кухне. Зарешеченное окно кухни выходило в сад, и оттуда невозможно было увидеть подъезжающих приемных родителей и их отъезд с малышом.

– Ушлая ведьма, – зло откомментировала Пэт. – Ее ни с какого боку не укусишь.

А мне плевать, думала Мэри, я знать ничего не хочу, меня это не касается. Она старалась не думать о том, что ее ждет, не смотрела на свое полнеющее тело, не гадала, кто у нее родится – мальчик или девочка. Она еще более решительно отключилась от этих мыслей после истории с Тельмой. Но не слышать крика новорожденного малыша она не могла, родильная палата находилась прямо над их кухней. Пэт включила радио, нашла «Битлз», повернула на полную мощность – в звуках музыки крика стало почти не слышно.

В половине десятого ребенка увезли, и все вернулось в привычную колею. Сестра Блэшфорд спустилась в кухню и сказала:

– Ну вот, а теперь выпьем по чашечке чайку. И Эйлин отнесите.

– Слышали, как он плакал? – встретила их вопросом Эйлин. Похоже, она гордилась своим ребенком.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Мэри, растерявшись от ее беспечного вида. У нее из головы не выходила Тельма с ее страданиями.

– Хоть сейчас могла бы встать с койки, вот как я себя чувствую, а есть хочется прямо смертельно! Ой, вы мне бутербродик принесли, вот спасибо-то!

Ни следа слез, сожалений, печали, как всегда, ровна и жизнерадостна. Эйлин выпила две чашки чаю, куда щедро насыпала сахару, съела два толсто намазанных маслом куска хлеба и беззаботно болтала о том, что она скоренько станет на ноги и заживет как ни в чем не бывало.

– У нас, Бреннанов, насчет ребятишек всегда все шло вот как по маслу, – похвалилась она, торопливо жуя бутерброд. – У мамки нас десять штук, и все как горох из стручка высыпались. А чайку еще не осталось?

– Надо же – небо и земля! Не то что Тельма. Как у нее все просто, – удивлялась Мэри, спускаясь в кухню с пустым подносом.

– А чего от нее ждать. Тоже мне, соль земли. Голос здравого смысла. – А помнишь, как Тельма убивалась…

– Это из-за того, что она чувствовала на себе вину. Так или иначе она дала себя уговорить отдать ребенка. А Эйлин – католичка. Католики придут на исповедь, покаются – и привет, вся вина с них снимается. Греши дальше. Я всегда говорила, католическая церковь хитрющая…

– Эйлин не ходит к исповеди.

– Сходит. Помяни мое слово.

Через неделю Эйлин покинула дом на Пемберли-клоуз. Отправляясь оттуда на работу в другую больницу, куда ее брали по протекции сестры Блэшфорд, девушка была полна самых радужных надежд.

– В случае чего – обращайтесь ко мне, я помогу! – со смешком бросила она на прощанье подругам.

А после обеда приехала новенькая – невысокая, чернявая, розовощекая и суетливая толстушка. Из Ливерпуля. На пятом месяце беременности. Ее обрюхатил любовник, который выгнал ее из дому, потому что встретил другую, которая не ложилась с ним в постель, опасаясь забеременеть. Новенькую звали Ширли, ей было восемнадцать лет, и она болтала без умолку, даже когда легли спать и выключили свет, пока Пэт не прикрикнула на нее: «Заткни фонтан!» Только тогда наступила блаженная тишина.