Упрямец Керабан - Жюль Верн

Господин Керабан направился к парому. Ван Миттен, Ахмет, Низиб и Бруно последовали за ним, не желая давать никакого повода для грозившей начаться бурной дискуссии.

Керабан в течение минуты, показавшейся очень долгой, стоял на набережной и смотрел вокруг себя.

Его спутники остановились.

Керабан взошел на паром.

Спутники последовали за ним.

Керабан поднялся в карету.

Остальные также.

Затем паром отчалил, и вскоре течение понесло его к противоположному берегу.

Керабан молчал, молчали и остальные.

К счастью, воды были очень спокойны, и перевозчики без затруднений направляли свой паром, действуя то длинными баграми, то широкими веслами, в зависимости от глубины.

Был, однако, момент, когда можно было опасаться, что произойдет авария. Дело в том, что легкое течение, отклоненное южной косой Таманской бухты, захватило паром. Вместо того чтобы пристать к этой оконечности, его понесло в глубину бухты. Это значило, что возникла опасность вместо одного лье преодолевать пять, а господин Керабан, нетерпение которого проявлялось заметным образом, может отдать приказание повернуть назад. Однако паромщики, которым Ахмет перед посадкой пообещал щедрое вознаграждение, маневрировали так ловко, что сумели справиться с течением.

Поэтому через час после отплытия из бухты Еникале путешественники, лошади и карета причалили к оконечности косы, которая по-русски называется Южной[216].

Карета без труда была выгружена на берег, и моряки получили изрядный капиталец.

В прошлом коса образовывала два острова и один полуостров, то есть она разрезалась потоком в двух местах, и ее невозможно было пересечь в карете. Но в настоящее время прорези эти занесены. Поэтому упряжка смогла в один прием пройти четыре версты, отделяющие оконечность от городка Тамань. Через час она уже въезжала в него, и господин Керабан ограничился тем, что сказал племяннику:

— Воды Азовского и Черного морей недурно уживаются в проливе Еникале.

Вот все, что он сказал. И никогда больше не поднимался вопрос ни о реке племянника Ахмета, ни о Понте Эвксинском друга ван Миттена.

Глава пятнадцатая,

Тамань — это довольно жалкий городишко. Неуютные дома, с выцветшими от времени соломенными крышами. Деревянная церковь, колокольня, постоянно закрытая непроглядной стаей ворон.

Карета пересекла Тамань не останавливаясь. Так что ван Миттен не смог посетить ни важный военный пост, ни крепость Фанагорию, ни развалины Тмутаракани[217].

Если Керчь — греческая по своему населению и обычаям, то Тамань — казацкая.

Отсюда и контраст, который голландец смог заметить лишь мельком.

Направляясь неизменно по самым коротким дорогам, карета в течение часа следовала по южному побережью таманской бухты. Этого времени путешественникам хватило, чтобы понять: местность чрезвычайно благоприятна для охоты, возможно, как нигде на планете.

Пеликаны[218], бакланы, гагары[219], не считая дроф, прятались в этих болотах в количестве поистине невероятном.

— Я никогда не видел столько водоплавающей дичи! — заметил ван Миттен. — На этих болотах можно выстрелить наудачу, и ни крупицы свинца не будет потеряно зря!

Это замечание голландца не вызвало никаких споров. Господин Керабан охотником не был, а Ахмет думал совсем о другом.

Спор начался только по поводу стаи уток, которую упряжка вспугнула, когда она оставила побережье слева, чтобы двигаться по диагонали на восток.

— Да их целая рота! — воскликнул ван Миттен. — И даже целый полк!

— Полк? Вы хотите сказать, армия? — ухмыльнулся Керабан, пожимая плечами.

— Честное слово, вы правы! — продолжал ван Миттен. — Здесь сто тысяч уток.

— Сто тысяч уток, — передразнил Керабан. — Скажите, двести тысяч!

— О! Двести тысяч!

— Я сказал бы, даже триста тысяч, ван Миттен, и все еще был бы далек от истины.

— Вы правы, друг Керабан, — благоразумно ответил голландец, не желая вынуждать своего спутника дойти до миллиона.

Но в общем прав был все-таки он. Сто тысяч уток — это грандиозная вереница. Но в том фантастическом облаке из птиц, которое отбрасывало огромную тень на бухту, развертываясь против солнца, их было никак не меньше.

Погода радовала, дорога оказалась вполне проходимой. Упряжка быстро продвигалась, и лошади на станциях не заставляли себя ждать. Не было больше господина Саффара, досаждавшего нашим путешественникам столь долго.

Само собой разумеется, что всю надвигавшуюся ночь они собирались мчаться к первым отрогам Кавказа, громада которого смутно обрисовывалась на горизонте. Поскольку путники переночевали в керченской гостинице, то никто и не помышлял о том, чтобы покинуть карету раньше, чем через тридцать шесть часов.

Однако к вечеру, в час ужина, путешественники остановились перед станцией, которая одновременно была и гостиницей. Они не слишком хорошо представляли себе, как обстоит дело с провизией на кавказском берегу и легко ли будет там найти пищу. Поэтому осторожность требовала экономить запасы, сделанные в Керчи.

Гостиница была посредственной, но еды в ней хватало. На это нельзя было жаловаться.

Одна только характерная деталь; хозяин то ли по природной недоверчивости, то ли в силу местного обычая хотел, чтобы все оплачивалось по мере потребления.

Так, когда он принес хлеб, то сказал:

— Это десять копеек.

И Ахмет дал ему десять копеек.

А когда были поданы яйца:

— Это двадцать четыре копейки.

И Ахмет должен был заплатить запрошенные двадцать четыре копейки.

За квас — столько-то! За уток — столько! За соль — да, за соль! — столько!

И Ахмет опять покорялся.

Лишь за скатерть, салфетки да скамейки нужно было платить отдельно и заранее. И так со всем: даже с ножами, стаканами, ложками, вилками, тарелками.

Понятно, что это быстро привело господина Керабана в раздражение. Кончилось тем, что он купил для ужина оптом разную необходимую утварь и не удержался при этом от упреков, которые, впрочем, хозяин гостиницы принял с бесстрастностью, сделавшей бы честь и ван Миттену.

Затем, когда с едой было покончено, Керабан сам превратился в торговца, а хозяин — в покупателя собственной утвари, но за полцены.

— Счастье еще, что он не заставляет платить за пищеварение! — съязвил господин Керабан. — Что за человек! Он достоин быть министром финансов Оттоманской империи! Такой сумел бы обложить налогом каждый взмах веслом на каиках Босфора!