Хороший немец - Джозеф Кэнон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Потсдам крупным планом» — такую статью можно было написать и на основании слухов и фотографий. Но ему подвернулась возможность оказаться там самому, лицом к лицу с Большой Тройкой, чуть ли не посидеть с ними за покрытым сукном столом переговоров, — единственный журналист, побывавший там, «Колльерс» это понравится. Может, даже на обложку вынесут. Приправить деталями от очевидца — звезда из красных гераней, печные трубы, русские патрули. Затем по контрасту написать о центре Берлина, о своей поездке в первый день, о Черчилле на ступеньках Рейхсканцелярии, поставить себя на место Брайана Стэнли, который не будет возражать, да и, скорее всего, никогда не прочтет. Наш человек в Берлине. Не о том, что произошло в действительности — подлое убийство, вернувшее его жизнь в прошлое, — а о том, что устраивает «Колльерс», этого будет достаточно для продления контракта. И в завершение — футбольный матч, реальное укрепление мира, пока Большая Тройка заседает. Когда он закончил, оказалось, что статья получилась на тысячу слов длиннее, но это уже проблема «Колльерс». Он был опять в деле. Пусть режут Квента Рейнолдса.
Розен пришел перед ужином, уже не крадучись и даже извиняясь.
— Мистер Элфорд объяснил ситуацию. Простите, если я…
— Ладно, забыли. Вы здесь, и это самое главное. Она спит.
— Да, хорошо. Вы ничего ей не сказали — о том, что я вам говорил? Иногда это как-то ранит, даже после всего. Их возлюбленные возвращаются, считая, что их тут все ждут. Это непросто.
— Мне плевать.
— Да? Редкий случай.
Еще одна берлинская история, которая никуда не вписывается, ни споров, ни слез. Он подумал о солдатах, переплавлявшихся через Ландверканал в тот день. Они были уже почти дома.
На этот раз Розен принес градусник.
— Немного лучше, — сказал он у постели, измерив температуру. — Пенициллин сработал. Чудо-лекарство. Из плесени. Представляете?
— Сколько еще?
— Пока не станет лучше, — ответил он неопределенно. — Одним уколом инфекцию не убьешь. Даже чудо-лекарством. А теперь, гнэдиге фрау, пейте, спите и все — никаких магазинов. — Дружеское пожелание больному, как будто где-то еще есть магазины. — Думайте о хорошем. Иногда это помогает лучше всего.
— Он обо мне заботится, — сказала Лина. — Простыни поменял. — Заметила наконец.
— Неужели, — удивился Розен, оставаясь немецким мужчиной.
Выйдя из спальни, Джейк вручил ему деньги.
— Вам нужны продукты? — спросил он, показывая на банки. — Из армейской лавки.
— Пожалуй, немного тушенки, если поделитесь.
Джейк протянул ему банку.
— А, помню, — сказал Розен, посмотрев на нее. — Когда мы вышли, американцы давали такую. Мы не могли есть слишком жирная. Нас бы пронесло. И мы все выбросили — прямо у них на глазах. Они, наверно, обиделись. Ну откуда им знать. Извините меня за прошлую ночь. Иногда тошнит не только от трупов. От морали тоже.
— Не надо объяснений. Я видел Бухенвальд.
Розен кивнул и повернулся к двери:
— Продолжайте давать таблетки, не забывайте.
Лина настояла, что встанет к ужину. Поэтому за столом они сидели втроем. Ханнелора пузырилась от счастья, как будто укололась, а не съела сэндвич с ветчиной.
— Подожди, сейчас увидишь, что я раздобыла на станции «Зоопарк», Лина. За десять сигарет. Она просила пачку, а я ей говорю: кто же отдаст пачку за платье? Даже десять много, но я не смогла устоять. К тому же почти новое. Я тебе покажу. — Она встала и приложила платье к телу. — Видишь, как хорошо скроено? Шила явно по знакомству. Ты только посмотри, как сидит. И даже здесь не слишком узко.
Она без тени смущения сняла платье и натянула новое на комбинацию.
— Видишь? Ну, может, убрать чуть здесь, а в остальном прекрасно, как ты считаешь?
— Прекрасно, — сказал Лина, глотая суп. Щеки немного порозовели.
— Не могу поверить, что мне так повезло. Сегодня же вечером надену.
— Куда-то собираешься? — спросил Джейк. Неожиданный бонус к походу за покупками. Квартира в их распоряжении.
— Конечно, пойду. Почему бы и нет? Представляете, на Александерплац открылся новый кинотеатр.
— Русские, — сказала Лина угрюмо.
— Ну, некоторые очень даже ничего. И деньги у них есть. Кто там еще может быть?
— Больше никого, полагаю, — сказала Лина безразлично.
— Правильно. Конечно, американцы лучше, но никто из них не говорит по-немецки, за исключением евреев. Вы это будете доедать?
Джейк отдал ей свой кусок хлеба.
— Белый хлеб, — сказала она, ребенок с конфеткой. — Ну, надо одеваться. Представляешь, они живут по московскому времени. Все начинается так рано. Ну не психи ли — у всех же есть часы. Оставьте посуду, я сама потом помою.
— Сам справлюсь, — сказал Джейк, зная, что ничего она не помоет.
Через минуту он услышал журчание воды в ванной, потом запахло духами. Лина закончила есть и откинулась на спинку стула, глядя в окно.
— Я приготовлю кофе, — сказал Джейк. — У меня для тебя гостинец.
Улыбнувшись ему, она снова посмотрела в окно.
— На Виттенбергплац никого. А раньше столько народу было.
— Вот, попробуй. — Он поставил кофе и протянул ей пончик. — Если макать, вкуснее.
— Это некультурно, — засмеялась она, однако изящно макнула и откусила.
— Ну, как? Нипочем не догадаешься, что черствые.
— Как я выгляжу? — сказала, входя, Ханнелора. Волосы снова уложены, как у Бетти Грэйбл. — Хорошо сидит? Вот тут нужно будет убрать. — Она ущипнула себя за бок. Затем собрала сумочку. — Поправляйся, Лина, — сказала она беззаботно.
— Только смотри, никого не приводи, — сказал Джейк. — Я совершенно серьезно.
Ханнелора скорчила ему рожицу — ну вылитый непокорный подросток, и выдохнула:
— Ха! — Слишком занята собой, чтобы сердиться. — На себя посмотрите, старичье. Не ждите меня, ложитесь спать, — заявила она и закрыла за собой дверь.
— Старичье, — сказала Лина, помешивая кофе. — Мне еще и тридцати нет.
— Тридцать — это ерунда. Мне тридцать три.
— Мне было шестнадцать, когда Гитлер пришел к власти. Подумать только, всю мою жизнь — одни нацисты и больше ничего. — Она посмотрела на руины. — Они отняли все, правда? — сказала она задумчиво. — Все эти годы.
— Не надо себя изводить, — сказал Джейк, и, когда она вымученно улыбнулась, он, потянувшись через стол, взял ее руку. — Мы все начнем сначала.
Она кивнула:
— Иногда это не так легко. Все бывает.
Он отвел глаза. Стоит ли спрашивать? Но это, кажется, удобный случай.
— Лина, — сказал он, не глядя на нее, — Розен сказал, ты делала аборт. Это был ребенок Эмиля?
— Эмиля? — Она чуть ли не рассмеялась. — Нет. Меня изнасиловали, — ответила она просто.
— О, — только и сумел он сказать.
— Тебе это неприятно?
— Нет. — Быстро, не раздумывая, солгал он. — Как…
— Как? Как обычно. Русский. Когда они захватили больницу, насиловали всех подряд. Даже беременных.
— Боже.
— Ничего особенного. Тогда, в конце, это было обычным делом. Посмотри, как тебя перекосило. Мужчины любят насиловать, но не любят говорить об этом. Одни женщины. Только и разговоров было — сколько раз? Ты не заболела? Я после этого долго боялась, что заразилась. Но нет, вместо этого маленький русский. И тогда я от него избавилась, но заработала другую инфекцию.
— Розен сказал, это не венерическое.
— Нет, но и детей больше не будет, думаю.
— А где тебе его сделали? — спросил он, представляя темный переулок, клише его юности.
— В больнице. Нас было столько, что русские организовали больницу. «Эксцессы войны». Сначала тебя насилуют, а потом они…
— А врача нельзя было найти?
— В Берлине? Ничего не было. Мои родители были в Гамбурге — одному богу известно, живы ли они. Идти некуда. Мне об этом сказала подруга. Бесплатно, сказала она. Так что еще один подарочек от русских.
— А где был Эмиль?
— Не знаю. Убит. Во всяком случае, не здесь. Его отец еще жив, но они не общаются. Я не могла пойти к нему. Он винит во всем Эмиля, можешь себе представить.
— Потому что вступил в партию?
Она кивнула:
— За его работу. За все, что произошло. Но его отец… — Она взглянула на него. — Ты знал?
— Ты никогда не говорила.
— Нет. А что б ты сказал?
— Думаешь, для меня бы это что-то значило?
— Может, для меня, не знаю. И эта комната, когда мы приходили сюда, и все остальное — где-то там. Эмиль, прочее. Где-то далеко. Ты понимаешь, о чем я?
— Да.
— В любом случае, он не был одним из них. Он не политик. Его интересовал только институт. Его цифры.
— Что он делал во время войны?
— Он никогда не рассказывал. О таких вещах было запрещено говорить. Но, конечно, это было оружие. Они все этим занимались, все ученые — создавали оружие. Даже Эмиль, вечно с головой в книгах. А что еще они могли делать? — Она посмотрела на него. — Я не оправдываю его. Это была война.