Что ты видишь сейчас? - Силла Науман

— Каким-то чертовым образом человек может влиять на то, что с ним происходит. Я не знаю, как мне объяснить с медицинской точки зрения… но перестань болеть этими идиотскими болезнями, стань здоровой… Постарайтесь выздороветь, юная леди.

Он схватил бретельку моего бюстгальтера под рубашкой, натянул и отпустил. Эластичная ленточка хлопнула по коже.

Я развернулась и убежала в свою комнату, закрыв дверь во внешний мир. Тошнота подступала к горлу, сердце билось, как молот. Я не могла ни сидеть, ни стоять спокойно, в замешательстве металась по комнате, по спине бегали мурашки. Я открыла окно, закрыла, села, встала, легла на кровать, снова встала и открыла окно. Я думала, что папа придет, постучит в мою дверь, чтобы попросить прошения, спросит, как я себя чувствую. Но никто не пришел.

Дверь так и не открылась. Я слышала, как отец ходит на кухне. Вернулась домой мама, они посидели немного в столовой, а потом включили телевизор. Никто не пришел ко мне, даже Астрид. Маленькими нервными струйками я пописала несколько раз в пустую банку, которую поставила под письменный стол, и вскоре заснула. На следующее утро я осталась лежать в постели, пока все не разошлись. В школу не пошла, а бесцельно слонялась по городу. Потом позвонила маме в студию и сказала, что после репетиции останусь ночевать у Май.

Я и правда отправилась к ней вечером, там всегда были рады гостям. Лежала и рыдала в ее подушку, не объясняя причин. Папин разъяренный голос эхом звенел в ушах, это противное «юная леди» перекликалось со звуком хлопнувшей бретельки бюстгальтера. Он никогда так не называл меня, никогда не трогал. Эластичная лямка жгла мою кожу. Мне было очень стыдно.

Я не понимала, чего действительно стыдилась, но знала, что моя тайна стала известна. Отец заглянул глубоко-глубоко в мою душу и выведал самый большой секрет, который мне порой хотелось открыть всему миру. Никто, даже он, не заметил, что у меня изменилась фигура, появилась грудь, а между острыми бедрами — мягкий живот, что я теперь пахла по-другому, у меня регулярно бывали менструации — все, абсолютно все во мне стало другим.

А он направил на меня фонарик и просветил мое нутро. И увидел, как я становилась женщиной. Везде становилась — в школе, в оркестре, в метро, среди друзей, в магазинах, на улицах.

Он увидел это и разоблачил меня.

Бретелька бюстгальтера хлестнула в назидание. Плоть завибрировала, хлыст свистнул в воздухе, между ног свело, голодный взгляд потух, тело стало черным.

Я беззвучно плакала в подушку Май.

Она сидела у окна, которое выходило на улицу, и свистела мальчишкам, возвращавшимся из музыкального магазина напротив с дисками в черных пакетах. Май надела малиново- красную рубашку с вырезом. Ее грудь была очень маленькой, но ей удавалось разными ухищрениями зрительно увеличивать ее. Обычно мы с удовольствием свистели вместе, но сейчас я лежала и плакала. Май оставила попытки меня утешить и, когда ее мама зашла в комнату и пригласила нас к столу, спрыгнула с окна и объяснила, что я плакала из-за парня, который меня только что бросил.

— Бедняжка, бедняжка, — жалела меня Бенте на своем красивом датско-шведском языке. — Парень невеликое богатство. — И засмеялась, а Май и Макс удивленно глядели на нее, не понимая, что она сказала.

Дома мы никогда не обсуждали то, что произошло между мной и папой. Никогда. Папа больше никогда не осматривал меня, а я никогда не обращалась к нему с вопросами о своем здоровье. Позже наши прикосновения сократились до вежливых объятий, иногда поцелуев в щеку. Он перестал выписывать мне рецепты, и его старую дорожную сумку с лекарствами, которую он хранил вместе с обувью в своем шкафу, я больше никогда не открывала.

Эта сумка долгое время выручала меня. Из нее я таскала лекарства, которые могла продать.

Об этом отец, конечно, ничего не знал. Мне неизвестно, зачем он хранил дома так много препаратов. Однако несколько раз его друзья обращались к нему за помощью, если болела голова или мучила бессонница. Иногда он неохотно ездил к пациенту на дом, хотя всегда говорил, что так работать ему не нравится. Но даже для этого едва ли требовалась такая огромная сумка.

Краденые лекарства я никогда сама не принимала. Я воровала их для брата Май и не думаю, что она знала, откуда все эти таблетки. Ни она, ни Макс не злоупотребляли ими, поэтому меня не мучила совесть, и к тому же мне требовались деньги. Поскольку дома липших не водилось, я не могла просить слишком много на карманные расходы. Мы обходились скромной суммой и даже не хотели большего. Все знали, что маме нужно рисовать, а папа зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить нас, и особо жаловаться не на что. Но все равно лишних денег не имелось, потому что мама была художницей.

Я ненавидела ее из-за рисования… И моя ненависть имела две видимые грани и бесчисленное количество невидимых. Первая, видимая, заключалась в том, что мы никогда не покупали вещи, как у моих друзей. Тогда я, конечно, думала, что это из-за недостатка денег, но позднее поняла, что все дело во вкусе.

Вторая видимая грань касалась самой мамы: ее внешности, как она двигалась, одевалась, как отличалась от других мам, — я боготворила ее и в то же время стыдилась.

Больше всего я стыдилась ее рук и всегда украдкой следила за ними. Если на них были пятна от краски, то я успокаивалась: ясно, что она целый день работала. Но все равно я стыдилась ее, потому что она выглядела неряхой, просила ее умыться, прежде чем здороваться с моими друзьями. Если ей хотелось прийти в школу, чтобы встретить меня, то мы обычно договаривались о встрече в ближайшем церковном дворе, на кладбище Святого Винсента. Там она стояла незамеченной в тени высоких тополей.

Мамины руки в пятнах начали постепенно связываться у меня с иерархией в наших запутанных семейных отношениях. И медицинская сумка отца стала моим способом противостоять этому. На деньги от продажи таблеток — хотя их и было немного — я покупала то, что хотела. Маленькие безделушки, на которые не смогла бы накопить. Да и попросить на них денег не посмела бы. Карандаши для бровей и шоколадки из ларька у музыкальной школы, сигареты, которые мы с Май по-братски делили на переменах, и подарки, которые я посылала бабушке на день рождения. И еще туфли на высоких каблуках, которые я не осмеливалась надевать при домашних, а потом и презервативы для нас с Максом, когда я ночевала у Май.

Прошло несколько лет, прежде чем я поняла, как сильно неожиданная выволочка отца изменила меня. Все странные симптомы моего недуга закончились, и я стала несгибаемым, фанатичным поборником правды, не перенося ни малейшего намека на ложь.

Из-за этого неистового рвения к правде я совершенно перестала рассказывать все свои истории, потому что никогда не знала, выдуманы они мной или просто украдены. Я перестала также заниматься музыкой. Неуверенность, присущая творческим людям, — суть притворство и кокетство, рождающие неискренние и фальшивые чувства, которые все больше затягивают в ложь. Незаметно, но уверенно я пятилась назад, отходила от легкой и праздной жизни, замкнулась в себе, играла на трубе исключительно для собственного удовольствия и соглашалась на все подработки, которые раньше так презирала.

Удивительно, как много людей хочет проводить в последний путь своих близких под звуки трубы. Если повезет, то ты не увидишь ни похоронной процессии, ни роскошных букетов, ни гроба, ни убитых горем лиц. Ты просто занимаешь свое место, органист говорит, что все в сборе и можно начинать. Потом все обычно так заняты организационными вопросами, что забывают про музыкантов. И можно незаметно исчезнуть со скорбного мероприятия, как только получаешь расчет. Сотрудник похоронного бюро достает толстый кошелек из внутреннего кармана своего потрепанного костюма и отсчитывает купюры. Бывает, что потом домой приходит благодарственная открытка, но это случается нечасто. В общем, так можно легко и быстро заработать неплохие деньги.

С годами мама стала все больше походить на бабушку. Когда ее подруги сгорбились и на их лицах появились морщины, тела округлились, а животы обвисли, мама, напротив, похудела, стала тонкой, черты ее лица заострились и стали еще более прекрасными. Кожа на скулах натянулась, взгляд прояснился, и на свет появилась самая красивая женщина, которую я только знала.

Я не сама разглядела ее красоту, а благодаря отцу. Это его глаза вспыхивали, как только она заходила в комнату, его любовь к ней заставила меня осознать ее прелесть. И внимание к маме других мужчин — на улице, в магазинах и среди знакомых — лишь подтверждало это. Даже маленькие дети замечают такие взгляды.

Я утверждаю, что ее красота была главным отличительным знаком нашей семьи, и затрудняюсь сказать, кем мы стали бы без нее. Скорее всего, просто никем. Куда бы мы ни приходили, сначала замечали ее, а потом нас, освещенных ее сиянием.