Солона ты, земля! - Георгий Егоров

— До чего же… Аркаша! Милый… — И вдруг заплакала.

Аркадий оторопел. Встал.

— Ты чего?.. Чего? Ну?

— Боюсь, Аркаша… Я всего сейчас боюсь… Понимаешь, не верю уже… Вот, кажется, что-то должно сейчас случиться. Даже страшно бывает по ночам. Вот придут, перебьют вас всех, тебя… п-повесят, как дядю Кузьму… Не могу я так, Аркаша… И одна. Все время одна. Всякие мысли лезут.

Аркадий гладил ее по голове, как ребенка.

— Успокойся, успокойся, — повторял он тихо. — Не так-то легко нас перебить. Мы ведь тоже готовимся. А ты просто устала. Нервы у тебя слабенькие. Успокойся. — Он не знал, что говорить, как утешить ее, потому что у самого душа сжималась перед первым боем. Вполне может случиться и такое: ударят каратели, и побежит его «войско». Большинство же необстрелянных.

По крыльцу загромыхали сапоги. Аркадий опустил Ларису на стул, повернулся к двери. Вбежал запыхавшийся, взлохмаченный партизан без картуза:

— Докторша, докторша, скорее… Товарищ Данилов! Часовому голову проломили, ящик с казной украли!..

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Ширпак прискакал в Камень на храпящих лошадях. Побелевший как стена, он влетел в кабинет начальника контрразведки. Зырянов с первого взгляда понял все. Вытаращенными глазами уставился на Ширпака.

— Бунт?!

Пять минут назад из Барнаула по телеграфу сообщили о восстании в Зимино и Павловске. Предупредили, чтобы Зырянов и командир отряда особого назначения Большаков приняли все меры к предотвращению возможности подобных мятежей в своем уезде. И вот тебе на!.. Он боялся, как бы не восстали в самом Камне, все эти дни сидел как на пороховом погребе.

Тут же Зырянов позвонил по телефону Большакову и попросил его приехать.

До самого прихода Большакова Зырянов молчал и ходил по кабинету.

Большаков пошел стремительно, без стука в дверь.

Что случилось?

Вот, полюбуйся, — указал Зырянов на Ширпака.

— Похозяльничали в Усть-Мосихе.

— и там?

— Ну да.

Большаков с сердцем пнул подвернувшийся стул. Забегал по кабинету из угла в угол. Задыхаясь, хрипел:

— Железом, каленым железом выжечь эту заразу! Раздавить это осиное гнездо. А село сжечь. Сжечь все. Все, чтобы одни головешки остались!

Немного успокоившись, он подошел к Ширпаку.

— Сколько их?

Тот пожал плечами:

Я уехал в самом начале бунта. Мне первому грозил расстрел.

Большаков опять вспыхнул:

— Шкуры свои спасаете?

— Прошу не оскорблять. Я социал-революционер и многое…

— Молчи, сопляк!.. Вот такие дураки-революционеры и допустили большевиков к власти. Революционе-еры!

В свободу играли? Вот и доигрались.

— Василий Андреевич, ты не горячись, — вступился за друга Зырянов.

— Виктор Михайлович не виноват. Там же штабс-капитан Милославский. Он в первую очередь несет ответственность.

— Все не виноваты, а за беспорядки в уезде с нас спросят… Милославский-то куда смотрел? Что он, не знал о подготовке восстания?

— Мы знали, что восстание готовится, но нам неизвестны были сроки. Данилов скрывал их даже от членов своей организации. Когда я уезжал сегодня сюда, Милославский тайком прибежал ко мне, просил передать вам, господин капитан, что он пока остается в селе и будет ждать ваших дальнейших указаний.

— Какие тут могут быть указания… — словно про себя проговорил Большаков. — Указание одно: раздавить, и немедленно. Перевешать полсела, а остальных полсела перепороть плетьми до полусмерти. Вот и все указания.

— Надо, Василий Андреевич, немедленно посылать туда солдат, — сказал Зырянов.

— Я еще не закончил формирование отряда. Но медлить, конечно, нельзя ни одной минуты. Пока там еще митингуют, агитируют друг друга, надо ударить. Сегодня придется в спешном порядке закончить комплектование роты Бессмертного… В Барнаул пока не сообщай ничего. Ликвидируем, тогда и доложим.

— Хорошо.

2

Шли быстрым маршем почти без привалов. Только топот ног да сопение над колонной. Солдаты молчали. Большинство из них были новобранцы, недавно оторванные от дома, от хозяйства. В первом взводе, кроме взводного унтера. Кирюхи Хворостова, отделенного командира Козуба да Петренко — ефрейтора, который на пасху квартировал у Юдина, — еще человека два-три нюхали порох, и то издали. Остальные — зелень непроглядная.

Петренко шагал за отделенным Иваном Козубом, казаком с Чарыша. Смотрел ему в затылок, на косо бритую шею с поперечными тонкими морщинками. «Старый, должно, уже, на шее морщины, а все молодится». Сзади кто-то тяжело, врастяжку вздохнул. И опять сопение да топот ног. Каждый думал о своем. Чего греха таить, наверняка, боятся первого боя. Петренко вспомнил, как он в семнадцатом году в Малороссии в первом своем бою бросил винтовку и убежал в лес. Сколько страху принял тогда!

Слева, от третьего отделения, кто-то шепотом спросил:

— Митрий, а где они, банды-то? Не слыхал?

— Не-е…

— Много их аль нет?

— Вот встретимся, увидим.

И опять молчание. Донимал зной. Пахло человеческим потом, блеклой травой, пыльной раскаленной дорогой. Под скаткой насквозь взмокла гимнастерка.

Петренко поглядывал на поспевающие хлеба, с тоской думал о доме. Третий год тянет он солдатскую лямку — осточертело. Господин капитан говорит, что к зиме год призыва Петренко домой пойдет, если каких-нибудь беспорядков не будет. И чего только люди беспорядки устраивают? От жиру все это, от нечего делать бесятся. Баба например, отчего хвостом вертит? От жиру, от безделья. Так и тут. Большевики какие-то воду еще мутят. Взять бы посворачивать им головы на сторону, чтобы не баламутили народ. Они власти хотят — вот и мордуют народ. Злоба брала Петренко. Деревенели ноги — не привык к пехоте, а из своей охраны Зырянов отчислил.

Первый большой привал сделали в Плотниково, за селом. Подъехала кухня. Лысый мордастый повар быстро разливал по котелкам суп, бросал порции мяса. Его помощник накладывал серую пшенную кашу с мелкими кусочками сала.

Петренко сидел на траве рядом с Кирюхой Хворостовым, обжигаясь, со свистом хлебал деревянной ложкой суп.

— Говорят, с этого дня мы перейдем на подножный корм, — заметил Кирюха, ни к кому не обращаясь.

— На какой подножный? — спросил белобрысый солдат с тонкой, по-мальчишечьи длинной шеей, вокруг которой свободно болтался непомерно большой воротник гимнастерки. В солдате еще сильно чувствовалась деревенская закваска.

— Не знаешь, какой такой подножный корм? Это такая благодать, какой ты и во сне не видел. Эдакую бурду, — тряхнул унтер котелком, — мы и нюхать не будем. Каждый день будем жрать свежую баранину, свинину, курятину, утятину и пить самогон. Во!

— Кто это вам припасет?

— Эх ты, пестерь деревенский! «Кто припасет»… На то он и подножный, что сами добывать будем.

Солдаты засмеялись. Чья-то увесистая рука хлопнула белобрысого паренька по загривку, он даже поперхнулся.

— Ну ты чаво?..

У многих оживленно заблестели глаза. Стало веселей.

Дальше шли бодро, настроение поднялось не то от обеда, не то от разговора о курятине и самогоне.

В Юдихе заночевали. Петренко остановился на ночлег в одной избе с Кирюхой Хворостовым и белобрысым новичком. Новичка звали Николаем Мошкиным.

Через час в избу вошел Козуб, держа в одной руке за красные с морщинистыми перепонками лапы серого гусака с оторванной головой, в другой — четверть с самогоном.

— На, пестеря, общипывай, — бросил он гусака к ногам Мошкина.

— Где это ты добыл? — подмигнул унтер.

— Купил, Киря, купил, — засмеялся Козуб.

— А что ж ты неощипанного покупал-то? — продолжал в тон ему Кирюха.

— Такого и то насилу уговорил. Бегает, собака, по камышам и кричит. Ну я ему за большевистские выходки взял и отвернул голову…

Пили до полуночи. Утром трещала голова. В Макарово за один миг, пока проходили по крайней улице, Козуб раздобыл где-то фляжку самогона. На первом же минутном привале опохмелились.

Дальше шли медленно, часто останавливались. Впереди сновала разведка. У Мосихи, не доходя до ложка, рассыпались цепью, залегли. Ротный собрал около себя командиров взводов, долго совещался. Потом приказал продвинуться в ложок и окопаться на противоположном его склоне. Вдали кромка бора кишела людьми.

— Смотри, Саня, сколько их там! — указывал Козуб на партизан. — Как мураши.

— Ничего, мы им щас дадим, — буркнул Кирюха. — У них оружия-то не богато — одни пики да вилы, а вилами можно только навоз убирать, и то умеючи.

Лежали долго. И когда палящее солнце покатилось к горизонту, кромка бора вдруг зашевелилась. Оттуда донеслось многоголосое и разнобойное «У-а-а!..», что-то бабахнуло…