Стальное колечко (сборник) - Константин Паустовский

– Много не много, а дело сполнять должен. Ты гляди, – Трофим показывает мне на девушек на реке, – сами гребут. А полагалось бы перевозчику с ними поехать, чтобы лодку пригнать обратно. Теперь дожидайся, покуда они там управятся и вернутся. Шурка, что ли, поехала?

– Ну да. Шурка и Лидка.

– Ох, эта Шурка! Не дай господи какая девица!

Никифор усмехается:

– Да уж известно. С характером девица.

– Чего тебе известно? – снова сердится Трофим. – Смеешься? Я те посмеюсь! Обрадовались, дьяволы: вот, мол, Шурка Трофима пересилила, отступился перед ней Трофим, – а того нет у вас в голове, что я сам ей поддался.

– Да я ничего… Дело не мое.

– Надо знать, как дело было, тогда и смеяться. Самое это брехливое место твой перевоз.

– А ты не ярись!

– Да как же не яриться, милый! – Трофим оборачивается ко мне. – Шуркой мне тычут в глаза с самого августа месяца. А почему? По дурости своей. Я на нее не в обиде.

– Откуда нам знать, в обиде ты ай нет?

– А вот оттуда! Я тебе говорю. Врать не буду – схватился я спервоначалу с Шуркой насмерть. Да ты сам посуди. Жизнь наша всегда была тихая. Каждый был при деле. Я, скажем, плотник. У меня что рука, что топор – все равно как один инструмент. Я топором нитку в иголку вдену. С малых лет практика. Как-никак, а это не малость, ежели каждый в своей области мастер. Ну вот… Живу, плотничаю, колхоз меня уважает. Да, на мою беду, окончила Шурка семилетку, и назначили ее в колхоз помощником к председателю, к Петру Силантьевичу. Вот тут и пошло. Характер у нее, прямо сказать, адский. Чтобы дать человеку покалякать или перекурить – так нет. Немыслимо. Сама как огонь, искры от нее во все стороны сыплются, только успевай сторонись. Одним словом, комсомол – и все тут! Я, значит, поглядываю за ней, думаю: «Больно ты все знаешь и всех работе здорово учишь. Хорошо поешь, только где сядешь? У нас опыт, а у тебя напор. С ним одним жизнь не протянешь. Настанет время, еще придешь накланяешься: научите, мол, старички, девчоночку уму-разуму. Думаю так, однако молчу. Все ее слухают, а у меня сердце прямо кипит – охота мне с ней схватиться. Чем я хуже? Жду случая. И сам, понимаешь, удивляюсь: девушка красивая, ничего не скажешь. И не то что другие – не кричит, не ссорится, ни боже мой! Этого за ней не водится.

Да. Ждал я случая, да и дождался. На свою голову. Мост через Нередицу снесло половодьем, надо новый ставить. А кто будет ставить, как не я? Понятно, обращение ко мне. Приходит Шурка в мою избу договариваться. Все честь честью. Поговорили, потом она глядит на стенку, а там моя карточка висит. Снят я молодым – в ту пору служил я в Орле в пехотном полку. Она и говорит: «Ой, дядя Трофим, какой вы были красивый!» – «Да будто я и сейчас не плох». Это я ей отвечаю. Она снимает со стены эту самую карточку, чтобы ближе разглядеть, а за карточкой на стене тараканы. Десятка два! Как прыснут во все стороны. Она лоб наморщила, говорит: «Как же это вы, дядя Трофим, такой знаменитый мастер, а так живете?» А мне, понимаешь, и совестно, и зло на нее, и обида опять же: кто бы другой мне замечание сделал, а то девчонка! Да еще такая с виду приятная. «Ладно, говорю, мы в университетах не обучались и кофей по утрам не хлебали, а вышли в люди своим мужицким горбом. Сама знаешь, я бобыль». – «Ну, хорошо», – говорит. И ушла. Я взял веник, поснимал со стенок все календари-портреты и давай тараканов тем веником хлестать.

– Взяла, значит, и тебя за душу агитация, – замечает Никифор.

Трофим пренебрежительно смотрит на него.

– Да… Начал я мост строить. А Шурка – вроде как обозреватель при мне. Все приглядывается. Больше молчит. Только торопит. А я говорю: «Мост строить – это тебе не мух ловить, красавица». Да… Шло так, шло, а однажды приходит она утром, посмотрела и говорит, что перила, мол, надо переделать и балясины строгать фасонные. «Как это, говорю, фасонные! Для чего?» – «Для красоты, говорит. Чтобы мост был всем на удивление». Я ей говорю: «Дураку невдомек, а любой плотник тебе скажет, что мосту этому нет цены. Красоту, говорю, разводи у себя в горнице. А тут картина простая. Для коров, что ли, нужна твоя красота, когда их через мост будут гонять на луга? Ты мне не мешай!» Смолчала она, ушла, однако не успокоилась. Пришла на другой день, и настил ей, видишь ли, не понравился, не удовлетворяет ее – грубо очень доски кладутся, а ей давай в елочку. Танцевать ей на том мосту, что ли? Чего выдумала! Переделывать настил! Да еще в два слоя. Тут уж я не стерпел, сорвался. «Больно ты, говорю, самомнительная девчонка и мала еще меня учить. Уйди из-под рук! Ты меня не тревожь. Я по-твоему все одно не сделаю, хоть ты перервись». – «Не сделаешь?» – спрашивает. «Нипочем!» – «А ежели сделаешь?» Я как ударю топором по настилу. «Что ж это ты! – кричу. – Насмешку надо мной строишь, над стариком?» Плюнул, взял топор, пошел ко двору, а она на мосту осталась. Плотники, помощнички мои, понятно, растерялись. Зовут меня, а я не слухаю, иду.

– Ну и нрав у тебя! – говорит Никифор. – Всю жизнь бурлишь кипятком. А толку на копейку.

– Тебя, видать, не спросил, – отвечает Трофим и долго смотрит, прищурившись, на другой берег. – Подались в избу к гармонисту. А изба хороша!

Он вздыхает, натягивает картуз на глаза.

– Ушел. Сижу в избе день, сижу два. Во двор не выглядываю. Думаю, беспременно прибежит Петр Силантьевич, заюлит, понятно, передо мной, – ведь мост-то стоит брошенный, без меня его никто не доделает. Однако никто не идет. Вот, думаю, гордые, да посмотрим, кто погордее. Соседи и те притаились.

На четвертые сутки не выдержал. Встал до свету, заря чуть синеет, – и к мосту. Подошел – мать честная! Стоит мост, весь настил – в чистую елочку, а перила все фасонные, только пять-шесть балясин еще не доделаны. Та-ак!.. И что, представь, выясняется! Собрала Шурка своих комсомолов, девчонок да двух-трех ребят, и доправила мост с помощниками моими. Я поглядел-поглядел и подался в луга. Домой идти не хочу – не ровен час взойдет кто-нибудь. Что я ему скажу, как в глаза гляну? Пес я побитый, вот я кто! И совестно, и горько, и жар в голове от досады. Прямо скажу – заболел. Вернулся в избу затемно, а под оконцем все-таки кто-то сидит. «Что, спрашиваю, за человек? Чего надо?» И, понимаешь, слышу – смеется кто-то, да так это тихо, будто ластится. Господи, неужто Шурка? Я за порог. А она вскочила, схватила меня за рукав, втащила в избу и чего-то говорит, торопливо так-то, а я ничего не понимаю. Только потом разобрал. «Ты обиду, говорит, забудь, не для себя одного на свете живешь». – «Эх, говорю, осрамила ты меня, а волос у меня совсем седой. Никто на меня за всю жизнь пальцем не указывал. Никто!» – «И не будет никто указывать, говорит. Это ты на меня положись. Я давно тебя в избе жду. Как, говорит, мост? Ведь смотрел?» – «Смотрел». – «Не выдержал?» – «Нет, говорю, не стерпело сердце. А мост ничего, в соответствии. Кабы была ты мне дочь, я бы тобой, может, и загордился. Давай руку!» Переломила она меня. Попрощалась, ушла. Посидел я на лавке, подумал и замечаю за собой – сижу один, а все улыбаюсь. Потом засветил лампу и прямо обомлел. Изба у меня, конечно, как у бобыля, порядку мало, а тут гляжу – все прибрано, подметено, чисто.

– Примирение, значит, между вами произошло, – говорит Никифор.

– Такой случай, – соглашается Трофим.

С того берега долетают звуки гармоники. Трофим встает.

– Едут, – говорит он. – Везут гармониста. Хорош будет нынче праздник.

На лодке опять дружно гребут две девушки, а гармонист сидит на корме и легонько наигрывает. Вид у него безразличный ко всему на свете, как это и подобает хорошему гармонисту.

Лодка ударяет носом в песчаный берег. Трофим подтягивает ее, помогает выйти девушкам. Одна из них – темноволосая, с застенчивыми серыми глазами – быстро взглядывает на меня, отворачивается, входит в воду и начинает полоскать ноги, должно быть от смущения.

– Шура, – говорит ей ласково Трофим, – Александра Петровна, вот человек прохожий. Желательно ему с тобой познакомиться.

– Сейчас. Вот только туфли надену.

Она надевает туфли, оборачивается и протягивает мне руку.

– Вроде дочка моя, – говорит Трофим, явно гордясь Шуриной красотой. – Хороша!

– Ну что ты, дядя Трофим, все выдумываешь! – протяжно отвечает Шура. – Как не совестно!

– Красоты своей стыдиться нечего. Ну, прощайте.

Трофим отталкивает лодку и вскакивает в нее. Шура, все так же смущенно улыбаясь, повязывает голову маленьким пестрым платком и говорит:

– День-то какой темный и теплый. С утра дождик собирается и все никак не соберется.

И будто в ответ на ее слова по реке и кустам начинает шуметь редкий и теплый дождь. Тотчас в деревне за рекой запевают на разные голоса петухи. А гармонист сидит на лавочке у шалаша и что-то тихо наигрывает, равнодушно глядя на воду.

Равнина под снегом

Снег начал идти с вечера и к ночи запорошил всю равнину.

Океан катил на песок длинные волны. Они шумели без устали – месяцы, годы, – и Аллан так привык к этому шуму, что перестал его замечать. Наоборот, Аллана поражала окрестная тишина. Ему казалось, что она выпала на землю вместе со снегом.