Собрание сочинений в 2-х томах. Т.II: Повести и рассказы. Мемуары. - Арсений Несмелов

Но в окопы не было ни одного попадания, и сохранению наших жизней мы всецело обязаны искусству вашего покойного супруга, который так умело выбрал позицию для окопов роты» что противник не имел хороших ориентировочных предметов. Хребет маленького бугорка, по которому бил противник, находился несколько позади нас, но ему он казался как раз на линии наших окопов, и он бил именно по нему, делая перелеты.

Пишу об этом не из желания льстить покойному, а лишь отдавая ему должное. И раньше умение Вячеслава Георгиевича удачно выбирать позиции много раз избавляло нас от потерь. Эту последнюю выбранную им позицию Вячеслав Георгиевич нашел накануне, глубокой ночью выйдя за линию секретов.

Уже под вечер, когда огонь с форта стал стихать и мы все вздохнули свободнее, неугомонный Вячеслав Георгиевич, заметив у противника какое-то движение, поднялся над бруствером и стал наблюдать в бинокль. И почти сейчас же упал на руки гренадеров, сраженный пулей в голову.

Поверьте, что все мы, успевшие горячо полюбить в покойном редкого по качествам души человека и прекрасного начальника, были в непередаваемом отчаянии и горе. Через час, с наступлением сумерек, мы покинули злосчастную позицию, сохранившую нам наши жизни и не пощадившую любимого начальника.

Прах Вячеслава Георгиевича был предан земле со всеми воинскими почестями в деревне (название разобрать нельзя), и поручиком Немечеком нанесены кроки местности, которые к письму и прилагаю.

Примите наши уверения в том, что мы в полной мере разделяем ваше горе и скорбим с той же силой, что и вы. Прапорщик Мпольский.

Вещи Вячеслава Георгиевича отправлены вам с денщиком покойного, гренадером Мизгуном.

На внутренних сторонах корок книжки неумело нарисован чернильным карандашом женский профиль и под ним подписано: Бронка.

МАРОДЕР[11]

Среди иллюстраций одного из журналов я нашел фотографию, запечатлевшую отряд германской пехоты, идущий под марш из рупора громкоговорителя, укрепленного на крыше автомобиля, следующего за частью.

«До чего всё упростилось! — подумал я. — Зачем полковой оркестр, если имеется радиоприем ник и громкоговоритель? В дальнейшем, вероятно, дело обслуживания воинских частей музыкой упростится и еще более. На каждую роту будет полагаться солдат с переносным радиоприемником в ранце за спиною. Над ранцем будет возвышаться рупор. Любое движение роты — да и не только простое движение, но и атака — легко может сопровождаться музыкой, маршем. Конечно, это совсем не то, что “с гармонистом в атаку бросался ижевец, русский рабочий простой”, и уж самым решительным образом не то, что атаковать противника под медные звуки своего собственного полкового марша, вылетающего из труб хора трубачей, фанфары которого украшены георгиевскими лентами. Но зато, как всё механизированное, — и проще, и безотказнее. Тем более что, в конце концов, георгиевские ленты можно повесить и на громкоговоритель. Да, другое время, другие люди!..»

Разум мой одобрял и даже готов был похвалить нововведение, но нечто консервативнейшее, исходящее из сокровеннейшей духовной глубины, отрицало его как грубую вульгаризацию, как дешевую подделку под драгоценный оригинал.

И вспомнилась мне одна из октябрьских ночей начального года Великой войны. Этой ночью наш 11-й гренадерский Фанагорийский полк стремительно перебрасывался из городка Казимержа в город Новая Александрия, чтобы оттуда форсировать Вислу. Мы шли по самому берегу реки; она из-за кустов лозняка всё поблескивала по нашу левую руку — так была проложена дорога. А впереди нас, по обе стороны Вислы, гремела артиллерия, наша и австрийская, и непрерывно, как зарницы, на горизонте вспыхивали блики выстрелов.

Мы шли в бой. Мы уже знали, что 46-я дивизия, сунувшаяся было за реку, австрийцами отброшена, и хотя и не откатилась за нее, но прижата к берегу, и ее положение очень тяжело. Третья дивизия московских гренадер спешила ей на выручку.

На одном из десятиминутных привалов у плетня какого-то хутора я забежал в халупу, рассчитывая глотнуть горячего чаю, и нашел ее занятой нашей полковой музыкантской командой. Всюду — у стен, на скамьях и даже на неприбранной постели поляка— хозяина — громоздились медные инструменты нашего хора, одетые в защитные чехлы; музыканты же теснились вокруг стола и что-то торопливо жевали. Был у них и чай.

— Ребята! — обратился я к ним. — Дайте глотнуть чайку: пить хочу!

— Пожалуйста, ваше благородие! — предупредительно засуетился оказавшийся рядом со мной чернявый молодой еврей-музыкант и, выплеснув прямо на пол остатки чаю из своей жестяной кружки, потянулся с нею к чайнику. Лицо музыканта с густыми черными бровями, сросшимися на переносице, показалось мне знакомым, но, торопясь дорваться до чая, я не обратил на это внимания. Он сам напомнил о себе, передавая мне кружку.

Мы с вами знакомы, ваше благородие, — сказал он. — Я ведь играл на трубе в оркестре ресторана Козлова на Тверской, где вы часто бывали. Однажды вы даже меня ужином угостили…

— А, это вы! — вспомнил я. — Да, да, конечно! Стало быть, призваны?

— Так точно. Из запаса. Молодую жену в Москве оставил. Очень плакала!

— Зря. Вернетесь домой благополучно. Вы — музыкант, вам в атаки не ходить, под огнем не бывать.

— Как сказать, ваше благородие! Вот ведь и нас спешно зачем-то двинули с полком из обоза. Поговаривают наши, что его высокоблагородие командир полка считает, что, когда нужно, бросить полк в атаку под нашу музыку…

Допив чай, угостив музыканта папиросой, я выбежал из халупы. И не напрасно торопился — уже гремела команда: «Смирно!»

Потом мутный рассвет, понтонный мост через дымящуюся туманом Вислу и наш беглый шаг по нему под разрывами австрийских шрапнелей. Затем целый день боя без отдыха и пищи, глухой черный вечер, спуск нашей роты в глубокий овраг, потаенный марш по нему с моим и других начальников шепотом: «Тише, тише, дьяволы!.. Подбери лопату, не брякай о котелок!» — и, наконец, повзводное выползание из низины, небольшое продвижение вперед и молчаливая, но яростная торопливая работа шанцевым инструментом — мы роем длинную цепь одиночных окопчиков. Роем, вырыли и залегли в них.

И опять утро, опять мутный рассвет с дождевою пылью в воздухе, октябрьское утро уже за Вислой, окопчики «могилками», вытянутые в полутораверстную линию, и в них — отощавший вторые сутки не евший 11-й гренадерский Фанагорииский полк.

Я в своем окопе устроился на корточках, и на корточках я — как на пружине, как та игрушка, что выскакивает из коробочки, лишь поднимешь крышку: моя голова то над бруствером, го прячется за него, в зависимости от того, как ведет себя австрийский пулемет. Точно так же поступают и солдаты моего взвода слева и справа от меня. Они ведут редкий огонь, и я, покрикивая, одобряю их: «Метче целься, не пали зря!» — и всякое другое, что придет в голову. В подмогу мне то же самое горланит и Романов, мой взводный унтер-офицер. Покрикивают отделенные.