Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна) - Мина Полянская

Камни испуганно засверкали кровавыми бликами. А девочка не испугалась, потому что немецкий солдат перед ней был почти мальчик, совсем юнец. И тогда она состроила ему смешную гримасу: растянула рот до ушей, высунула язык. Солдат тоже оказался мастером передразнивания и состроил "рожу" пострашнее. Девочка и солдат передразнивали друг друга, как мне казалось, долго, причем под громкий хохот зала. В результате они даже подружились.

Догадка о передразнивании одного автора другим преследует меня уже давно. Как только я "догадалась", то сразу же вспомнила те кадры из итальянского фильма, о котором до сих пор тоскую. В самом деле, "набоковской" неприязни к Достоевскому у Горенштейна нет (хотя некоторые его оценки совпадают с высказываниями Набокова. Например, о двух типах женщин либо чистых барышнях, либо "святых" проститутках, которым Достоевский, в конце концов, отдает предпочтение. Набоков приходил в ужас от сцены с Соней и Раскольниковым, склоненными над Библией).* У Горенштейна же, скорее, присутствует "литературная злость" преподавателя Мандельштама поэта Владимира Васильевича Гиппиуса к коллегам-литераторам, "родственная злость". Этот тип предвзятого, неравнодушного, ревнивого, влюбленного русского литератора сложился задолго до Гиппиуса, еще в 19-м веке.

______________ * "Но затем, - говорит Набоков в лекции "Преступление и наказание", следует фраза, не имеющая себе равных по глупости во всей мировой литературе: "Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги". "Убийца и блудница" и "вечная книга" - какой треугольник! Эта ключевая фраза романа и типично достоевский риторический выверт. Отчего она так режет слух? Отчего она так груба и безвкусна?"

Под влиянием наших бесед и споров с Горенштейном о Достоевском я почти сразу же после смерти писателя написала "готическую" повесть под названием "Провинившийся апостол", главным героем которой стал Великий Инквизитор из "Братьев Карамазовых".

В заключительной части повести я сообщала: "Что касается Великого Инквизитора, которого я решилась "ввести" в повесть как одного из главных персонажей (у меня он - провинившийся апостол), то именно к этому персонажу у Горенштейна было отношение определенное, лишенное всяких сомнений. Именно Горенштейн говорил мне, причем, неоднократно, что Великий Инквизитор - это и есть сам Достоевский со всем его богоборчеством, верой-неверием, и весьма своеобразной любовью к человеку и ко всему человечеству в целом. Привожу высказывание одного из персонажей пьесы Горенштейна "Споры о Достоевском": "Достоевским соблазнялись не только начинавшие жить духовной жизнью, им соблазнялись и личности, стоявшие в центре духовного творчества, ибо соблазн Достоевским есть одна из духовных болезней двадцатого века".

Не принимая в расчет отсутствия Достоевского в мире живых, писатель и обращался с ним соответственно. Однажды, после очередного недовольства (перечитывал какой-то эпизод в "Братьях Карамазовых") он сказал, угрожающе тыча большим пальцем куда-то себе за спину (вероятно, там надлежало находиться Достоевскому): "Ишь ты! Взял избитый пошлый сюжет, нашпиговал его эстетикой, религией, доморощенной философией, и думает, что самый умный! Я ему покажу!"*

______________ * Надо сказать, что Горенштейн, высказался по М.Бахтину. Три пункта, посвященные определению жанра ( "Проблемы поэтики Достоевского") звучат у Бахтина так: 1): Создание исключительных ситуаций для испытания философской идеи; 2) Сочетание фантастики, символики, мистико-религиозного элемента. 3) Решение "последних вопросов", вопросов с этико-практическим уклоном".

Полагаю, в литературном Элизиуме передразнивание продолжается. Или место встречи - другое? "Где эта земля Элизиум - Елисейское поле Гомера? писал Горенштейн, - Если верить Гомеру, то на западном краю Земли, на берегу Океан".* Освободившись от посюсторонних эмпирических пут, диалог оппонентов, воспарив в элизиум интертекстуального диалогизма, может продолжиться.

______________ * Ф. Горенштейн, Как я был шпионом ЦРУ, Зеркало Загадок, 2002, 10.

Достоевский: Я щедро напитал вас, милостивый государь, своими фантазиями, загипнотизировал философско-религиозной мистикой!

Горенштейн: Отнюдь. Не загипнотизировали - раззадорили!

Достоевский: Однако, вы подражаете мне!

Горенштейн: Или вы - мне. Но что есть искусство, если не подражание?

Достоевский: Наш спор напоминает спор двойников, каждый из которых претендует на оригинальность. И можно усмотреть в этом некую насмешку...

Горенштейн: Всякий предпочитает быть оригиналом. Пример тому перепитии "Двойника". Однако же у литератора, нет основания для тревоги, поскольку, художественный мимесис есть не столько подражание творению, сколько подражанию самому Божественному творчеству. И здесь всякий одновременно первый и последний.

Еще Аристотель говорил о двух формах подражания. Одна из них к решению литературных задач непригодна, поскольку речь идет о простом, нетворческом копировании "imitatio". Тогда как вторая форма - "aemulatio" - путь истинной художественности. "Аемulatio" означает творческое соревнование. И как тут не вспомнить еще и Эмерсона, сказавшего: "Все книги на свете написаны, я бы сказал, одной рукой: по сути они так едины, словно составляют собрание сочинений одного странствующего и вездесущего автора".

Ниже использую, пожалуй, привычные термины: "пародирование" и "шаржирование", "реминисценции" (хотя это совсем не одно и то же). Возможен и другой понятийный ряд: зеркальные образы, искаженные зеркальные отражения, отражение в оконном стекле...

Назвав эту часть книги "Восемьдесят тысяч верст вокруг Горенштейна", я, завоевала себе свободу создания "пестрых глав", могущих быть и очерками, и эссе, и рассказами, и хрониками, или же сделать небольшой "филологический экзерсис" (о Горенштейне и его оппоненте Достоевском на примере двух романов: "Бесы" и "Место") - "термин", придуманный мною вместе с моим сыном. "Филологические экзерсисы" - таков подзаголовок написанной нами вдвоем книжке "Классическое вино", опубликованной в Петербурге в 1996 году.

Кстати, о названиях. Горенштейн приписывал решающее значение названию книги и величал его "титулом". Титул, говорил он, решает все. "Титул должен быть подобен притче", - писал он в "Веревочной книге" - В титуле сосредоточено направление романа. Так, например, первоначальное название романа о Раскольникове было "Пьяненькие". Ну, пьяненькие, и пьяненькие. А затем, позаимствовав у Чезаре название "Преступление и наказание", Достоевский резко изменил направление и замысел романа. Переменив название заложил "камень" к созданию великого романа об убийце-террористе". Горенштейн и здесь "откорректировал" оппонента - он называл этот роман "Преступление без наказания".*

______________ * Набоков также придерживался мнения, что искупления в романе нет.

***

В центре романа "Место" - оппозиционное тайное общество хрущевской "оттепели". Гоша Цвибышев становится членом организации, построенной автором по типу подрывной террористической группировки в "Бесах". В романе Достоевского Петр Степанович Верховенский, приехавший из-за границы - его принимают в губернском городе за заграничного эмиссара, имеющего "полномочия" - организовал оппозиционную ячейку из пяти человек - "пятерку", в которой все друг за другом "шпионят" и ему "переносят" - "народ благонадежный". Верховенский уверяет, что по всей России сотни таких "пятерок", а где-то там, наверху управляют этим движением.

В "Месте" руководитель организации Платон Щусев также построил ее поэтажно. "Сверху" была обычная легальная крикливая группа людей, рассказывающая политические анекдоты, под ней - организация, напоминающая, на первый взгляд, группу сумасшедших. "Но еще глубже существовала небольшая боевая организация, о которой знало лишь несколько человек". Организациям такого рода свойственна таинственная ритуальность. Вступающего в общество приобщают к чему-то значительному и непонятному. Верховенский говорит: "Я нарочно выдумываю чины, должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы..."

При вступлении в группу Щусева произносилась клятва, скрепляемая кровью. Гоше, после произнесения клятвы, подали на блюдце стакан чистой воды и маленький, остро отточенный ножик. Этот острый ножик становится зловещим символом: Гоша не сумел этим ножиком слегка надрезать палец, как полагалось, а, наоборот, от волнения и нервного напряжения сделал слишком глубокий надрез, и от этого маленького ножика, приподнесенного на блюдце, полилась кровь рекою. Автор замечает: "В организации Щусева, конечно же, был силен элемент бескорыстной детской игры. Чрезвычайно развит был ритуал и некие даже обряды".

В "Бесах", согласно меткому определению Бердяева, герои ничего не делают, постоянно сталкиваются друг с другом в одних и тех же местах, однако "заняты одним Великим Делом". Герои Горентшейна, которые, кстати, более деятельные, тоже постоянно сталкиваются друг с другом, на первый взгляд, совершенно случайно, причем даже и за пределами Москвы, и писатель объясняет, почему так происходит: