Милые бездельники - Александр Шеллер-Михайлов

Старикъ вздохнулъ и смолкъ.

— Замужь-то развѣ не удалось выйти?

— Кто-жъ возьметъ, когда у дѣвушки на рукахъ отецъ, котораго кормить надо? Да къ ней и подступиться было не легко. Дичкомъ она въ лѣсу выросла, со мной ласкова, какъ голубь, а чужихъ людей боялась, это всѣхъ сторонилась. И то сказать, прежде одни жили, а когда попала она въ Петербургъ, насмотрѣлась она на такихъ людей, что лучше бы ихъ и совсѣмъ не видать… Вы, ваше благородіе, не знаете, что за люди по подваламъ да по угламъ живутъ. Пьянство, дебошъ, драки, сквернословіе… На первыхъ же порахъ одна баба чуть не продала мою дѣточку одному купцу-лабазнику. Сироту погубить хотѣлъ, на красоту польстившись. Она вѣдь у меня загарышъ-загарышъ, а красавицей была, извѣстно на вольной волѣ въ лѣсу выросла. И не будь моя дѣвочка дичкомъ или не явись къ ней этотъ купецъ въ пьяномъ видѣ, не напугай онъ ее своимъ безобразіемъ, и погибла бы; безпремѣнно погибла бы, потому что гдѣ-жъ дѣвочкѣ знать, что къ чему ведетъ. Богъ, всѣхъ насъ, сирыхъ, Заступникъ, спасъ. Честной осталась…

Онъ опять прервалъ разсказъ.

— Двадцать первый годъ ей пошелъ, когда вышло ей счастье, — продолжалъ онъ тихо, въ раздумьѣ. — Сосѣдъ у насъ работникъ былъ, въ рабочихъ на фабрикѣ служилъ. Года три онъ рядомъ съ нами жилъ и какъ придетъ съ работы, такъ къ намъ въ каморку. Сидитъ, разговариваетъ, мои розсказни слушаетъ, на мою дѣвочку посматриваетъ. Чуть закручинится она, онъ ей сейчасъ: «Не тужите, Марья Ивановна, скоро-скоро все перемѣнится». А она вскинетъ на него глаза и спроситъ: «Какъ?» — «А вотъ увидите, родная», — отвѣтитъ онъ и гладитъ ее по рукѣ. Таково все степенно, уважительно. Тихій, ласковый былъ парень. И понялъ я изъ его словъ, что онъ ждетъ только, чтобы его въ мастера произвели. На линіи давно стоялъ, только управляющій немного косился на него, хоть и зналъ, что лучшаго работника на всей фабрикѣ нѣтъ. Голова не поклонная была, зато и косились. Ну, да косись не косись, а правда свое всегда возьметъ, не сегодня, такъ завтра должны были парня въ мастера произвести. Жениться онъ на моей дочуркѣ тогда хотѣлъ. И она это понимала. Бывало, чуть онъ запоздаетъ, она ужъ и всполохнется, затревожится, затревожится: «Что съ нимъ? Гдѣ онъ?» И мнѣ, бывало, говоритъ: «Вотъ, тятя, человѣкъ! Душа-то какая! Взглянетъ на тебя — вся она на ладони. Нѣтъ неправды въ его душѣ».

Опять послѣдовалъ тяжелый перерывъ.

— Неисповѣдимы пути Господа, — вдругъ началъ опять старикъ дрогнувшимъ и болѣе глухимъ голосомъ. — Не дожила до полнаго счастья моя дѣточка. Слегла отъ непосильной работы и умерла въ чахоткѣ, какъ цвѣтокъ, завяла… На все воля Божія… Видно, такъ надо было… Чуяла она, что смерть, а виду не подавала. Лежитъ, бывало, и улыбается и мнѣ, и жениху своему… Такъ до самаго конца… до послѣдняго вздоха. Въ день смерти подошелъ онъ къ ней, а она говоритъ: «Поцѣлуйте меня»… Наклонился онъ да такъ и упалъ, точно ребенокъ плача… «Добрый вы, — говоритъ она, — добрый человѣкъ, и Богъ васъ за это не оставитъ»… А онъ и слова сказать не можетъ… глотаетъ слезы, а онѣ такъ и льются, льются…

Старикъ нахмурилъ брови, подавляя свои слезы, и, коротко, отрывисто, какъ бы спѣша, продолжалъ:

— Онъ и хоронилъ ее. Вонъ тутъ зарыли. Каждый праздникъ ходилъ къ ней на могилку. Только что-то неладное стало съ нимъ. Нашло что-то на него. Сталъ говорить не путевое. «Подлецамъ, говоритъ, жить можно. Честнымъ умирать надо». Я ему, бывало, скажу: ты молись лучше. А онъ засмѣется такъ злобно, лицо перекоситъ и говоритъ: «А вы нешто мало молились? Или Маша не молилась?» А у самого ротъ искривится, глаза разгорятся, остановятся, впередъ смотрятъ, а самъ словно ничего не видитъ. «Правды, говоритъ, на землѣ нѣтъ! Гдѣ она, гдѣ? А безъ правды жить нельзя!» И куда тихость его дѣвалась, куда доброта пропала! Не загулялъ, не запилъ, а совсѣмъ буйнымъ сталъ, всѣ у него подлецы да прохвосты, всѣ аспиды до кровопійцы… Совсѣмъ свихнулся человѣкъ…

Старикъ замолчалъ и глубоко задумался.

— Живъ онъ еще? — спросилъ я.

— Не могу вамъ, ваше благородіе, сказать, — отвѣчалъ старикъ. — Дѣло такое вышло, грѣхъ случился. Управителя на фабрикѣ почти до смерти задушилъ, свои же рабочіе того чуть живого отъ него отняли. Судили его потомъ, сослали его въ Сибирь… Никакого снисхожденія на судѣ не дали, потому и не за что: совсѣмъ ожесточенный человѣкъ сталъ, всѣмъ было видно… Молодъ былъ, не оббился, не обтерпѣлся… Насъ, благодареніе Господу Богу, ко всему пріучила солдатская служба. Тоже сами знаете, какъ въ старые-то годы солдатамъ жилось, не довернешься — бѣда, перевернешься — другая. Все сносить пріучили, все претерпѣвать приспособили. Ну, вотъ теперь и живу, не гнѣвя Господа Бога напраснымъ ропотомъ. Себѣ же хуже, а никому другому сдѣлаешь этимъ самымъ роптаніемъ и ожесточеніемъ: безъ ропота — злой обидитъ, роптать станешь — и добраго врагомъ сдѣлаешь…

Этотъ разсказъ вспомнился мнѣ, когда я смотрѣлъ на погребальную процессію Русиной.

Какъ-то недавно я опять зашелъ на кладбище и долго пробесѣдовалъ съ Михеевымъ, сидѣвшимъ на дорогой для него могилѣ его дочери. Онъ съ тоской разсказывалъ мнѣ, что въ послѣднее время ему стали измѣнять силы.

— Тоже не станетъ силъ ходить, голодомъ насидишься, на улицѣ наваляешься, прежде чѣмъ подберутъ и призрѣютъ, — говорилъ онъ. — Только на Господа Бога и остается надежда, не попустить.

На колокольнѣ раздался звонъ. Старикъ поднялся.

— Обѣдня кончается, идтить надо… Сегодня съѣздъ большой… Заказная обѣдня въ соборѣ…

— Кого-нибудь богатаго хоронятъ?

— Нѣтъ… Сороковой день сегодня по барынѣ…- то-есть не то чтобы барыня… а изъ тіатру богатую комедіантку тутъ хоронили… Каретъ столько сегодня понаѣхало… Авось, перепадетъ что-нибудь…

Старикъ снялъ фуражку и поклонился мнѣ. Я далъ ему денегъ. Онъ покрестился и побрелъ по направленію къ храму. Я тоже спустился на мостки, заперъ двери рѣшетки, замкнулъ замокъ и пошелъ. Мнѣ навстрѣчу валила толпа народа. Впереди шли пѣвчіе съ громкимъ пѣніемъ. Далѣе шли дьячокъ и священникъ въ бѣлыхъ ризахъ. Сзади шла цѣлая масса народа съ дорогими вѣнками и букетами въ рукахъ. Вся эта масса остановилась около могилы, недалеко отъ церкви. Ото была не могила, а роскошный цвѣтникъ, на который было потрачено нѣсколько сотенъ рублей. Живые цвѣты ландышей, сиреней, розъ, левкоевъ, гіацинтовъ засыпали сплошь могильную насыпь. Кругомъ могилы все было усыпано красноватымъ пескомъ. Это была могила Русиной…

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея съ обнаженной головой съ глубокимъ шрамомъ черезъ весь лобъ стоялъ въ своей дырявой шинели Михеевъ, крестясь и ожидая, что кто-нибудь изъ этихъ господъ, потратившихъ сотни рублей на вѣнки для украшенія могилы покойной танцовщицы, подастъ грошъ ему, защищавшему отечество…

XII

Соблазнъ

— Что, сосѣдушка, залюбовались? — раздался около меня веселый и мягкій старушечій голосъ.

Я въ это время смотрѣлъ на только-что поставленный памятникъ по сосѣдству съ моими дорогими могилами. Памятникъ, находившійся подъ легкою, могущею защитить его отъ дождей, желѣзною крышей, былъ поставленъ ты срединѣ довольно просторнаго, откупленнаго для могилъ мѣста, вокругъ котораго шла чугунная рѣшетка, а выше поднималась до крыши проволочная сѣтка. Памятникъ состоялъ изъ тяжелаго квадратнаго подножія изъ сѣраго гранита и небольшой часовенки изъ бѣлаго мрамора, заканчивавшейся пятью маленькими мраморными куполами, съ небольшими крестами наверху. Въ срединѣ этой игрушечной часовенки была ниша и въ нее былъ вдѣланъ образъ въ позолоченной бронзовой рамѣ. Передъ образомъ находилась замѣчательной работы бронзовая лампада, висѣвшая на красивыхъ цѣпочкахъ… Лампада и цѣпи тоже были вызолочены. Живопись образа и тонкая чеканка бронзовыхъ вызолоченныхъ рамки, лампады и цѣпей были превосходны.

— Да, Марья Петровна, залюбовался, — отвѣтилъ я, обращаясь лицомъ къ подошедшей, богато и въ то же время просто одѣтой старушкѣ и пожимая ей съ улыбкой руку. — Прелестная игрушка!

Приземистая, кругленькая, румяная, съ ямками на щекахъ и съ добродушною улыбкой на лицѣ, старушка смотрѣла очень симпатично и почти всегда была бодра и весела, какъ вполнѣ обезпеченный, живущій на покоѣ человѣкъ. Она въ шутку звала меня «сосѣдомъ», такъ какъ наши «помѣстья», то-есть могильные участки, находились рядомъ и, по ея словамъ, «какъ-никакъ, а въ дружбѣ надо было жить, такъ какъ лежать придется бокъ-о-бокъ». Къ вопросу о смерти она относилась спокойно, какъ къ самому естественному и обыкновенному явленію, и не упускала изъ виду практической стороны дѣла: заранѣе заготовила себѣ склепъ рядомъ со склепами мужа и сына, заботливо справляясь, не дастъ ли этотъ склепъ течи и прочно ли онъ замазанъ; поставила надъ могилами мужа и сына памятникъ и даже приказала высѣчь на немъ, кромѣ именъ, отчествъ и фамилій сына и мужа, свои имя, отчество и фамилію, а также годъ и число своего рожденія, оставивъ только мѣсто для обозначенія времени смерти. «Хлопотъ меньше потомъ будетъ», сообщала мнѣ она, говоря объ этомъ предметѣ.