Улыбайтесь, сейчас вылетит птичка - Владимир Качан

Сережа в спектакле исполнял роль Васьки Пепла. Стихийное, удалое русское буйство воплощал Сережа в этом образе: то есть все то, что в Израиле совершенно не нужно. Саша Кайдановский был Сатиным, Леня Филатов Актером (лучшая, кстати, его роль в дипломных спектаклях), а Нина Русланова очень здорово сыграла Настю, подругу Барона. Барона изображал я, беззастенчиво и беспомощно копируя все то, что по описаниям современников делал в этой роли Качалов. Все - вплоть до картавости и внешнего вида. Между Качаловым и Качаном была столь же широкая пропасть, как и между фамилиями. То был Ка-ча-лов, а тут как бы усеченный Качалов - просто Качан, усеченная бледная копия. Не горжусь я той своей ролью, нет, не горжусь...

Сережа Вараксин играл небольшую роль Алешки, а Лукой был Стасик Холмогоров, с которым вы еще не знакомы. Имя Стасик ему очень шло, его иначе никто и не называл. Белокожий, полноватый, улыбчивый и весь такой кудрявый-кудрявый Стасик. Его кудри были "цвета беж", как написал Филатов в песне "

Оранжевый кот", но Филатов там - про апельсины, а я - про Стасика. Его белая-пребелая кожа имела одно свойство: если Стасика что-нибудь смущало, она рдела, и (даже не извиняюсь за штамп) нежный девичий румянец разгорался на его щеках. Стасик был награжден природой еще и светло-рыжими, в цвет волос, ресницами. Словом, Стасик - и все тут... И если бы определение "

кровь с молоком" не было так противно по содержанию (сами посудите кровь с молоком. Вдумайтесь только! Какой-то жуткий напиток для новорожденного упыря), то в общепринятом смысле оно бы Стасику очень подошло.

Когда мы через много лет встретились на Пушкинской площади, он был все тот же Стасик, точно такой же, только располнел побольше да кудрей чуть поменьше, но, когда он протянул мне свою визитку, я прочел: "Стас Холмогоров. Артист". Вот так вот! Сейчас я вас порадую игрой слов: став Стасом, Стасик статус сменил. Видно, нехорошо ему было в той стране, куда он собрался, оставаться Стасиком. И даже простое слово "артист" в его визитке выглядело как звание.

Стасик учился хорошо, играл на гитаре, пел некоторые наши с Леней песни, потом работал с Леней же в Театре на Таганке, ничего большого и значительного там не играл, а вскоре после нашей случайной встречи уехал далеко-далеко, в Канаду. Говорят, у них там есть даже какой-то русский театр, в котором Стасик, пардон, Стас и работает. Сережа теперь тоже туда собрался, видно, иврит дался ему не так легко, как хотелось бы.

Место нашей последней встречи - Пушкинская площадь - будто специально выбрано для того, чтобы я, после того как Стасик ушел, остался там, посмотрел на памятник и вспомнил то,что из нас делал...

Пушкин

...хотя, полагаю, формирование вкусов и личностей студентов театрального училища им. Щукина в планы поэта не входило. Но надежда на это у него явно была. Иначе не написал бы: "И назовет меня всяк сущий в ней язык",- что и высечено на пьедестале рядом с фамилией, без которой тут запросто можно было бы и обойтись. Точно так же возле каменного изваяния лошади можно не писать "лошадь". И так ясно, что не заяц.

Ведь стоит же в Швейцарии памятник человеку в котелке и с тросточкой, на котором высечено: "От благодарного человечества",- и всем ясно, что это Чаплин. Но у нас, видно, не всем.

И вот гляжу я на Пушкина, зеленого, с голубем на голове, и повторяю про себя его слова, в который раз удивляясь их "современности":

О, люди, жалкий род, достойный слез и смеха!

Жрецы минутного, поклонники успеха!

Как часто мимо вас проходит человек, Над ним ругается слепой и бурный век.

Но чей высокий лик в грядущем поколенье Поэта приведет в восторг и умиленье?

Так ведь это поэта приведет, Александр Сергеевич, Блока или там еще кого, а другие назовут вашу площадь "Пушкой" и будут на ней "забивать стрелки".

"О, люди, жалкий род..."

Ах, не плачьте, бывший мечтательный мальчик Вова, бывший романтичный юноша Володя и нынешний сентиментальный дядя с идеалами и гитарой наперевес! Не сетуйте! Поэта ведь "приведет в восторг и умиленье"? Ну вот и все!

Большего и не надо! Поэт-то - в широком смысле этого слова - тот, для кого поэзией окрашено все: он так смотрит на все и на всех, он так живет, так любит и верит, так чувствует и думает.

Чувство и ум, конечно, предметы неосязаемые, да и вообще не предметы, а уж если и предметы, то не первой необходимости, во всяком случае, сегодня.

Даже ум сегодня имеется в виду иной, по принципу известной американской поговорки: "Если ты такой умный, где твои деньги?" А мы-то имеем в виду ум Пушкина. Он же умный? Бесспорно! А где же тогда его деньги, если сто тысяч долга после смерти? Значит, что-то здесь не то... И в американской поговорке тоже что-то не так...

Но пока... пока... вьется над "Пушкой": "Ты уехал прочь на ночной электричке" и "Голубая луна", и певец из племени "сексуальных меньшинств", которые еще чуть-чуть - и станут большинством, поет на его двухсотлетии романс на его же стихи: "Я вас любил, любовь еще, быть может",- и заканчивает якобы случайной оговоркой, пленительной, однако, для всех педерастов: "как дай вам Бог любимым быть другим". Женолюб Пушкин, конечно, хотел бы его наказать, но стреляться с дамой!.. Ну разве что надавать по попке... Но и этого он не может, он стоит теперь на пьедестале недвижный, закованный в бронзу, зеленеет от злости своей патиной и смотрит сверху, свесив курчавую голову, на наш безумный мир, на наше совсем несказочное Лукоморье...

Что же до нас, то он для нас, студентов, был, как бы сейчас отметили в средствах массовой информации, культовой фигурой. Сказать, что мы после школы, которая в те годы прямо-таки убивала интерес к Пушкину, вновь его для себя открыли, что мы любили его, - это ничего не сказать. Вернее всего - мы ему поклонялись, а еще вернее - мы его очень уважали. Мы вообще-то мало кого уважали, но его - очень! Но и это - неполно. Главным скорее всего было то, что все мы поголовно в душе были поэтами, что нас приводили в восторг игра ума, точная метафора, тонкая передача настроения, талантливое выявление страсти. Хорошие стихи рождали ложное, но манящее предощущение, что вот-вот, еще немного - и поймешь ВСЕ; зябкий ветерок пробежит по жилам как предчувствие того, чему не суждено сбыться, как перед грозой, которая пройдет мимо. И хочется побыстрее самому сотворить что-то такое хорошее, значительное.

И вот все такие ощущения от поэзии, весь этот набор чувств, сконцентрировались для нас в сверхплотной звезде под названием "Пушкин".

Мы даже сделали самостоятельный спектакль по стихам, письмам, отзывам современников. Стасик Холмогоров читал пушкинские стихи, которые заканчивались словами: "И огнь поэзии погас!" Его учили, что слово "

поэзия" надо произносить через "о". Не пАэзия, а пОэзия. Стасик так старался, что перестарался. Получилось, как с "Лукумбой". Он правильно произнес: "поэзии", через "о", а потом, ставя жирную точку, сказал: "

ПОгас". С нижегородским акцентом, как А. М. Горький. Сам испугался страшно, проявился уже описанный выше девичий румянец, который разгорелся и долго цвел на его смущенном лице. Чуть все не испортил, остальным же смешно стало, а надо было сдерживаться, дальше в композиции шли не менее серьезные стихи.

И был еще дипломный спектакль "Последние дни" по пьесе Булгакова. Пушкина там на сцене нет, а есть его друзья; и есть Бенкендорф, Дубельт и другие - не друзья. Леня Филатов играл там стукача, который по заданию Третьего отделения следит за Пушкиным. Трогательно до невозможности, потому что Лёнин стукач к Пушкину привязался всем сердцем и относился к нему уже не как к объекту слежки, а как к родному. Горевал, когда Пушкина ранили, и был каким-то потерянным: вот, мол, Александр Сергеевич умрет, а мне теперь чем заниматься, как жить? Пушкин его переродил, забитый, полуграмотный стукач стал другим человеком, и Леня это смог передать. На одном из докладов Дубельту он предъявить ничего интересного для жандармов не мог и поэтому принес листок с последними стихами. Стал, запинаясь, их Дубельту читать: "

Буря мглою небо кроет..." Дошел до слов: "То по кровле обветшалой вдруг соломой зашуршит, то, как путник запоздалый, к нам в окошко... - Тут Леня умолкал, словно сомневаясь, правильно ли понял последние слова, затем из нескольких вариантов выбирал все-таки самое близкое для себя, родное, и заканчивал: - Настучит". И смотрел по-собачьи на Дубельта: правильно я сказал? У Булгакова было нормально - "застучит", но Филатов оговорку и как ее обыграть - сам придумал.

Так Пушкин повлиял, что даже наше Щукинское училище мы для себя считали своего рода лицеем, этаким очагом свободомыслия в годы застоя. Во всяком случае, нам хотелось так думать. Поэтому все, что происходило во время последнего пушкинского юбилея, воспринималось нами поначалу как личное оскорбление. Потом оно уступило место юмору. Чего тут вопить: не трогать святое! - когда оно уже залапано так, что лица не видать. Уже перестали возмущать, а потом и удивлять матрешки "Наталья Николаевна", яйца "Наталья Николаевна", уже не трогали замыслы оргкомитета пустить по Тверской десяток Пушкиных и десяток Гончаровых, чтобы они раздавали прохожим листовки с текстом "Я помню чудное мгновенье", уже смешно стало, когда ниже-городский губернатор сказал, что если бы не наша нижегородская земля, если бы не Болдино, то мы, может, и не узнали бы Пушкина как гения. Как же должен был тогда хвастать начальник тюрьмы, долговой ямы, где Сервантес написал "Дон Кихота"? И что должен был сказать начальник администрации того района, где село Михайловское? Или мэры Москвы, Петербурга, Кишинева и Одессы? Надо было бы ответить.