История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - Джованни Казанова

Я размышлял о том, что этот монах извлекает богатство именно там, где я прихожу к нищете. Он сделал меня своим сотрапезником, и был горд, что я охотно оказывал ему эту честь.

Мы спустились в порт Полы, называемый Веруда. После пятнадцатиминутного подъема по дороге, мы вошли в город, где я провел два часа, изучая римские древности, поскольку этот город был столицей империи; но я не нашел других признаков величия, кроме развалин арены. Мы вернулись в Веруду, откуда, подняв паруса, на следующий день мы оказались перед Анконой, но мы лавировали в течение ночи, чтобы войти туда на следующий день. Этот порт, хотя он и считается знаменитым, благодаря монументу Траяна, был бы очень плох без дамбы, сделанной с большими затратами, которая делает его довольно удобным. Любопытно то, что в Адриатическом море с северной стороны много удобных портов, в то время, как с противоположной стороны имеются лишь один или два. Очевидно, что море отступает на восток, и что через три или четыре века Венеция будет присоединена к материку.

Мы причалили в Анконе к старой карантинной станции, где нам надо было проходить карантин в течение двадцати восьми дней, потому что Венеция приняла, после трех месяцев карантина, экипажи двух судов из Мессины, где недавно была чума. Я попросил комнату для меня и фра Стефано, который был мне бесконечно благодарен, и арендовал у евреев кровать, стол и несколько стульев, за которые должен был выплатить арендную плату по окончании карантина; монах захотел только соломенный тюфяк. Если бы он мог догадаться, что без него я бы, наверно, умер от голода, он не был бы так горд, поселившись со мной. Матрос, который надеялся найти меня щедрым, спросил, где моя поклажа, и я ответил, что ничего об этом не знаю; он предпринял большие усилия, чтобы найти ее с капитаном Альбан, который меня рассмешил, когда принес тысячу извинений за то, что потерял ее, обещая, что за три недели найдет багаж. Монах, который должен был прожить со мной четыре недели, рассчитывал жить за мой счет, в то время, как это его мне послало провидение, чтобы меня поддержать. Провизии имелось на восемь дней.

После обеда я в патетическом тоне поведал ему о печальном состоянии моих дел и о том, что я нуждаюсь во всем до момента прибытия в Рим, где поступлю на службу к послу в качестве (соврал я) секретаря по меморандумам. Я был немало удивлен, когда увидел, что фра Стефано развеселился, слушая грустную историю моего невезения.

— Я возьму на себя заботу о вас до самого Рима, — заявил он. Скажите только, умеете ли вы писать.

— Вы насмехаетесь?

— Какое счастье! Я, например, могу написать только свое имя: правда, я могу его писать также и левой рукой, но что бы мне дало умение писать?

— Я немного удивлен, потому что думал, что вы священник.

— Я не священник, я — монах, я могу отслужить мессу, и, соответственно, должен уметь читать. Святой Франциск, недостойным сыном которого я являюсь, видите ли, не умел писать; говорят даже, что он не умел читать и что именно по этой причине он никогда не произносил мессу. Итак. поскольку вы умеете писать, вы напишете завтра от моего имени всем людям, которых я вам назову, и я обещаю вам, что нас снабдят едой в избытке вплоть до окончания карантина.

Он заставил меня провести весь следующий день за написанием восьми писем, потому что, согласно существующей устной традиции его ордена, каждый брат уверен, что, постучавшись в семь дверей, где ему откажут в милостыни, он найдет ее в изобилии в восьмой. Проделав неоднократно путь в Рим, он знал все лучшие дома Анконы, преданные Св. Франциску, и все начальство богатых монастырей. Я должен был написать всем, кого он мне назвал, все те нелепости, что он хотел. Он заставил меня подписать его имя, ссылаясь на то, что если бы он подписался сам, стало бы понятно по разнице почерков, что это не он писал письма, что нанесло бы ему ущерб, потому что в этом поврежденном веке ценятся только ученые. Он заставил меня заполнить письма латинскими пассажами, даже такими, где говорится о женщинах, и мои протесты были бесполезны. Я сопротивлялся, но он угрожал не давать мне больше еды. Я решил делать все, что он хочет. В некоторых из этих писем были выдумки, противоречившие другим. Он заставил меня говорить, что начальство иезуитов не жалует капуцинов, потому что те, якобы, атеисты, из-за чего святой Франциск их не выносил. Я счел необходимым заметить, что во времена св. Франциска не было ни капуцинов, ни францисканцев, но он назвал меня невеждой.

Я подумал, что нас сочтут сумасшедшими, и никто ничего нам не даст. Я был неправ. Меня поразило большое количество провизии, приносимой на второй и третий день. Нам присылали вино во все время карантина, трех или четырех сортов. Это было «вареное» вино, от которого мне было плохо; я также пил лечебную воду, потому что хотел поскорее выздороветь. Что касается еды, у нас ее было каждый день столько, что хватило бы на пять — шесть персон. Мы дарили ее нашему стражнику, который был беден и был отцом многочисленного семейства. За все это мой монах испытывал благодарность только Св. Франциску, а не добрым душам, которые оказывали ему милость. Он не решился отдать постирать мои невозможно грязные рубашки нашему стражнику, объяснив мне, что не будет рисковать, поскольку все знают, что францисканцы не носят рубашек. Он не знал, что в мире существует болезнь вроде моей. Поскольку я проводил целый день в постели, я уклонялся от обязанности видеть тех, кто, получив его письмо, полагали своим долгом его посетить. Те, кто не приходил, отвечали письмами, полными мелко написанной ерунды, на которые я не собирался обращать его внимание. Я постарался ему объяснить, что эти письма не требует ответа.

За пятнадцать дней режима мое недомогание смягчилось, я стал по утрам выходить на прогулку во двор, но прибыл турецкий купец из Салоник, поступил со всей своей свитой в карантин и расположился в первом этаже и на дворе, так что я был вынужден прекратить свои прогулки. Единственным удовольствием мне оставалось проводить часы на моем балконе в том же дворе, где прогуливался турок. Меня заинтересовала греческая рабыня необычайной красоты. Она проводила почти весь день, сидя в дверях своей комнаты и занимаясь в тени вязанием или чтением. Стояла сильная жара. Когда, подняв свои красивые глаза, она видела меня, она отводила их в сторону, и зачастую, имитируя удивление, вставала и медленно возвращалась в свою комнату, как будто хотела сказать: я не замечала, что за мной наблюдают. Она была высокого роста и выглядела совсем юной. У нее была белая кожа и черные глаза, волосы и брови. Ее одежда была греческой и, соответственно, очень соблазнительной. Пребывая в праздности в карантинной станции, при моем характере и привычках, мог ли я созерцать такой объект по четыре-пять часов каждый день, не сходя с ума? Я слышал, как она говорила на лингва-франка со своим хозяином, старым красивым мужчиной, скучавшим, как и она, и появлявшимся ненадолго со своей трубкой в зубах, чтобы снова войти обратно. Я бы сказал несколько слов этой девочке, если бы не боялся ее спугнуть и никогда больше не увидеть. Я решился, наконец, написать ей, не задумываясь о том, как ей сообщить о моем письме; в конце концов, я мог бы бросить его ей под ноги. Будучи, однако, не уверен, что она поднимет его, я решил не рисковать, делая неверный шаг.

Выждав момент, когда она была одна, я бросил бумажку, сложенную, как письмо, где я ничего не написал, держа свое настоящее письмо в руке. Когда я увидел, что она наклонилась, чтобы поднять ложное письмо, я бросил ей и другое, после чего она взяла оба и положила их в свой карман, а затем исчезла. В моем письме было сказано: «Обожаемый ангел Востока. Я пробуду всю ночь на этом балконе, мечтая, что вы придете всего на четверть часа, чтобы услышать мой голос через отверстие, которое у меня под ногами. Мы тихо поговорим, а чтобы меня слышать, вы сможете подняться на тюк, который лежит под таким же отверстием». Я попросил моего стражника не запирать меня, как он делал каждую ночь, и он легко согласился, при условии, однако, что он за мной проследит, поскольку, если я решу спрыгнуть вниз, у него будут неприятности. Он мне обещал, однако, не подниматься на балкон. Таким образом, ожидая на месте, я увидел ее, когда уже наступила полночь, и я начал уже отчаиваться. Я лежал на животе, сунув голову в отверстие в форме неровного квадрата, пять на шесть дюймов. Я увидел, что она взобралась на тюк, встав на который, она головой лишь на шаг не доставала до пола балкона. Она была вынуждена опираться рукой о стену, потому что занимала очень шаткое положение. В этом положении мы говорили о любви, желаниях, препятствиях, о невозможности и об уловках. Когда я рассказал ей про причины, которые помешали мне спрыгнуть вниз, она сказала, что даже если бы мы решились, мне оказалось бы невозможно подняться обратно. Кроме того, бог знает, что бы сделал турок с ней и со мной, если бы захватил нас врасплох. После того, как она пообещала приходить поговорить со мной каждую ночь, она протянула свою руку в отверстие. Увы! Я не мог насытиться, целуя ее. Мне казалось, что я никогда не касался руки более мягкой и нежной. Но какое наслаждение, когда она попросила у меня мою! Я быстро вложил в отверстие всю свою руку, так что она прижалась губами к складке локтя; она извинила мою хищную руку за все те кражи, которые та смогла проделать на ее греческом горле, и в которых я был гораздо более ненасытен, чем в поцелуях, что я запечатлел на ее руке. После нашего расставания, я посмотрел с удовольствием на охранника, который крепко спал в углу комнаты.