Фонтан - Хэй Дэвид Скотт

— Будьте добры.

— Спасибо за покупку.

— Пожалуйста.

Девушка смотрит в чек и набирает еще несколько цифр.

— Просто нам нужно проверить чек в вашем банке.

Касса пищит. Девушка ждет электронного ответа.

Снаружи, на Хьюрон-стрит, темно и холодно. Темнота и холод хорошо знакомы Владиславу. Но это совсем другие темнота и холод. Похожие на темноту и холод Воркутлага. Это тот холод, который представляешь себе в открытом космосе. Только без света звезд.

Глинский стоит, сгорбившись, прислонившись к витрине «Хайэндерс». За ней по-прежнему стоит кресло. В круге света, отбрасываемого дурацкой на вид лампой, которую ни один человек со вкусом ни за что не купит. Влад пытается заставить кресло переместиться к выходу. Но оно игнорирует его. Он невидим.

Влад добирается домой незамеченный, чувствуя дурноту. Плюхается на продавленную кровать с пружинным матрасом. Боль в животе. Слабая, вялая пульсация в яйцах. Дурнота.

Я не кончил. Черт побери, так и не кончил.

Еще один приступ боли, Влад по-бабьи садится на унитаз и мочится. Мгновение спустя в воду летит что-то вязкое, после чего он снова мочится.

Он дает себе пощечину. Совсем легкую. Наливает водки. Потягивает ее маленькими глотками. Снова пощечина. Совсем легкая. Ах, Наташа. Рука скользит под фланелевую ночную рубашку, но ничего не происходит. Стандартный вислый пенис. Сформировавшийся, но не функционирующий. Бесполезный старикашка. Влад допивает водку, но сквозь дно стакана замечает маленькую черную книжечку под своим комодом. Потрепанную записную книжку.

Лестница. Проклятая лестница. Ссутулившись и вставая на каждую ступеньку обеими ногами, Владислав спускается, растягивая локтями разномастные заплатки на рукавах дубленки. Когда он добирается до замызганной двери ниже уровня земли, в нос ему бьет слабый запах. У него урчит в животе, и он понимает, что ничего не ел со вчерашнего дня. С тех пор, как увидел кресло.

— Господи, Влад. Десять штук? — говорит Марек. — На что?

— Очень надо.

— Ты говоришь как торчок. На что тебе эти деньги — на бабу, что ли?

— Я кое-что сделал для твоего дедушки, — замечает Глинский. — И для твоего отца. Я мог бы что-то сделать и для тебя.

— Что, например, Влад? Ты вышел на пенсию. Я не могу снова тебя взять. Ты едва можешь спуститься по этой лестнице.

Они видели.

— Нет. Ты был к нам добр, Влад. Я дам тебе шесть тысяч. Это все, что я могу для тебя сделать.

Глинский с притворным отвращением кашляет, потом спохватывается.

— Будем считать, что это подарок пенсионеру, — говорит Марек. — И еще кое-что, чтобы защитить подарок.

— Спасибо. Спасибо. Спасибо! — по-русски отвечает Глинский.

— Надеюсь, она красивая, Влад. И у тебя на нее встанет, дружище. — Марек кивает, и к ним подходит почтенная матрона с двумя мисками дымящегося жаркого и бородинским хлебом. — А теперь поешь. Девица может подождать.

Глинский смотрит на Марека, на миску. Пар, исходящий от жаркого, согревает его. И запах. Он откидывается на спинку. Проводит рукой по столу. По его вытертой, гладкой поверхности. Смотрит на Марека.

— Этот стол сделал я, — говорит он.

Глинский скребется в окно. «Любовь моя, Наташа». Смотрит на табличку на двери. Печатную табличку, на которой округлым, как будто от руки написанным, шрифтом сказано: «Салон открывается в десять часов».

Сон не идет. Глинский, стоя на своей кухне, лезет в коричневый пакет и достает второй подарок Марека. Открывает еще одну бутылку. Хорошая штука. Он пьет большими глотками. Как в молодости. Распахивает рокочущий холодильник. Скрюченными пальцами ног с потрескавшимися и загнутыми, как когти, ногтями выдвигает контейнер для овощей и получает награду, словно в торговом автомате: в поле его зрения появляется заплесневелый апельсин. Влад счищает зелено-белую пятнистую кожуру и подносит мясистый фрукт к носу. Наташа. Между двумя глубокими вздохами делает из бутылки еще один глоток.

Я иду, любовь моя.

Сигналит такси. Шофер, подъехав к тротуару у «Хайэндерса», осведомляется с пакистанским акцентом:

— Сэр, я уезжать или оставаться? Пожалуйста, скажи мне.

Глинский сквозь водочный угар отвечает:

— Проваливай, приятель.

Шофер заводит свою потрепанную машину — бывший полицейский автомобиль — и уезжает.

Глинский достает из кармана куртки монтировку. И выбивает стекло на двери.

Никакой прелюдии, никаких прикосновений к креслу, никаких ласк, никакого наслаждения ароматом, игрой света на покрытии, причудливым узором брызг. Влад предвкушал это восемь с лишним часов.

Глинский смотрит на бирку: «Работа Кув-Би».

Сует руку в карман. Разворачивает завернутую в бумажное полотенце дольку апельсина. Берет ее липкими пальцами и проводит ею, точно зубным протезом, по верхним и нижним зубам. Вдыхает ее аромат, и запах через ноздри проникает в рот.

Наташа. Ах, Наташа.

Глинский будто сидит на грелке. Но тепло исходит из его нутра. И обволакивает его. Наташа! Тело его расслабляется. Спина выпрямляется. Икры обмякают, пальцы ног разжимаются. Пенис встает.

Давай, тигр.

Такого он и представить себе не мог. Внетелес-ный опыт таился в его теле: это новое тело, тело, пренебрегшее возрастом, гравитацией, дегенерацией клеток, атрофией, деформацией костей, тело, которое посылает мир к черту. И эту страну. И годы, потерянные в Воркутлаге. Тело живое и трансцендентное. Тело, нарастившее критическую массу. Тело, а не призрак. Тело, которое не будет невидимо.

Он должен встать.

И забрать кресло домой.

И выбросить свое старое кресло-качалку.

И явиться домой с креслом.

Поставить рядом с креслом телефон и трижды в день заказывать еду с доставкой на дом. И никогда не вставать с кресла. Оставить дверь незапертой и давать хорошие чаевые.

А сейчас он должен уйти, потом вернуться и купить кресло.

До открытия всего шесть часов.

Он хочет, и должен, и может быть с Наташей.

У входа под ногами хрустит стекло. На сигнал тревоги в небольшом мебельном салоне приезжает офицер полиции, недавно переведенный из патрульных второго года службы. Его зовут Арчи Рино. «Нарушитель давно тю-тю», — размышляет он. Надо будет поговорить с владельцем, выяснить, что пропало, помочь заполнить отчет для страховой и, возможно, невзначай подсунуть визитку с номером фирмы, принадлежащей его шурину, — они вставляют стекла.

Офицер Арчи Рино подходит к дверному проему. Одна его рука лежит на рукояти пистолета, другая держит большой фонарик. Но он и без фонарика видит старика, сидящего в стильном кресле. Старик раскачивается и дергается, словно в припадке, с которым офицеру полиции при его подготовке явно не справиться.

Наташа вопит, приказывая Владу Тигру поднять руки и встать на колени. «Почему у нее изменился голос? — думает Глинский. — Наташа, что ты говоришь?»

Она говорит:

— На пол, сейчас же на пол, утырок.

Таких выражений он от Таши еще не слышал. Сейчас же, или она стреляет.

Лицо Наташи начинает меркнуть, но вопит она громче. И голос ее больше напоминает голос Марекова деда, этого пропойцы. Водочный угар рассеивается. Тело Глинского обмякает, но член по прежнему тверд и пульсирует. Однако приближающийся оргазм сорвался. Погрузился в пучину, как мифический левиафан.

— Руки вверх, старик.

Офицер Арчи Рино зовет напарника. Старик, видно, пьяный, и Арчи неловко орать на этого человека. Точно такое же чувство он испытывает, когда орет на своих детей. Или на Белль. Но его так учили.

Старик хлопает глазами. Зубы у него почему-то оранжевые.

Никакой у него не припадок. Он чем-то занят. Офицер убирает оружие в кобуру и достает электрошокер.