Тайнопись - Михаил Гиголашвили

Ханси решил срезать по Франции. Надписи пошли мелкие, ни черта не разобрать. Объезды, стройки, котлованы, и дома обшарпанные — шику нет. И это немцы всегда отмечают, французов якобы жалеючи, а те, злобой давясь, объясняют, что мы-де всё наше состояние не в виллы и ремонты, а в человеческое общение вкладываем, дома вообще не сидим, а всё больше по гостям ходим.

В Метц мы не заехали, но могу сказать тебе, что в этом городе есть собор, глядя на который стыдно за свое существование поганое становится. А в соборе — витражи. Старые стекла патиной покрыты, а новые горят. Витражи Шагал тут сотворил не такие, как в Цюрихе, где цвета, как на пожаре, а линии бьются, словно рыбы о лед. Тут он мягок. Тут и антураж другой, камерный.

Рядом с собором аббатство — глухая стена, узкие окна. Вот где весело когда-то было!.. Монахи столы накрывают, вино из подвалов несут, девок через потайную калитку впускают и по кельям разводят. После вечерней трапезы — сюрприз в маске… Чем не жизнь?.. А утром, в соседней пивоварне опохмелившись, сиди себе у окошка да Библию читай, или стихи пиши, или на улицу смотри, как бабы кренделями торгуют.

Я поделился своими мыслями с Ханси, описал этот скромный рай, но старичок тут же начал ругать французов. К ним он относился свысока, презирая в целом, но хваля за кухню, а в этом он понимал толк, полжизни провел в ресторанах:

— Дело французов — еда и парикмахерские. А они всё в революции лезут. Они больны грандоманией. Всё у них самое большое и великое. Их время прошло. От них одни проблемы в Европе всегда были, больше ничего.

Тут еще время платить за дорогу пришло, а это уже никому не нравится. Роясь в карманах, он приговаривал:

— Вот, 10 марок — а за что?! Дороги плохие, скорость ограничена, сервиса никакого — а плати!.. Unordnung![3] У вас в СССР дороги такие же?

— Хуже!

— Как, еще хуже? Mein Gott![4] Не может быть! — ужасался он минут десять.

Вот уже скоро на щитах Великое герцогство Люксембургское замелькало. Оно в европейской каше как-то уцелеть умудрилось, даже стена городская и мосты замшелые сохранились. И не только уцелело, но и торгует беспошлинно, так что вся округа сюда свои бензобаки и канистры заправлять ездит. Да и золото тут дешевое, если кому надо. Не знаешь таких, родной?.. И я не знаю, но уверен, что их много, а в Люксембурге особенно.

Вот недавно я в газете прочитал, что один арабский шейх бриллиант в юо карат за 22 миллиона купил. И какими силами небесными эти 22 миллиона обеспечены, можешь ты мне объяснить?.. Или шейх этот в 22 миллиона раз лучше нас с тобой?.. Или для человечества чем-нибудь послужил?.. Или заслуги имеет перед родиной, кроме тех, что его дедушка — бедуин по пустыне на верблюде кочевал и в песке колодцы рыл, чтобы воды напиться?.. Как тут раскольниковские идеи не вспомнить?.. А другой шейх купил картину Пикассо за 29 миллионов. И никто даже и не вспомнил, что настоящее искусство из ужаса художника перед жизнью, из оправданий за свою никчемную несчастную жизнь рождается. Эта мука первична, а услаждение арабских шейхов — вторично.

Но люди недаром побаиваются художников. А ну, помести на выставке под пуленепробиваемом стеклом три гнутых гвоздя, напиши, что эти гвозди гнули Ван-Гог с Гогеном. И сертификат на меловой бумаге приложи, с печатями. Что будет? Их тут же купят за пару миллионов, а другие посетители, возвратившись в свои конурки, только об этих гвоздях и будут вспоминать. И не сами гвозди, конечно, а миллионы, воплощенные в них. Раз художники могут делать миллионы из ничего, из мусора, холста и красок — значит, они чародеи и колдуны. Поэтому во время смут и мятежей их убивают первыми — а кого, как не колдунов, убивать прикажешь?..

Да к тому же смерть — это самый большой успех художника: после нее начинается его восход. Чем быстрее погибнет — тем быстрее взойдет, как ячменное зерно. К сожалению. Вот мне всё почему-то чудится в последнее время, будто Достоевский сейчас турне по европейским университетам совершает, со славистами встречается. Ведь они и раньше его тут видели, когда он, в пальтишке летнем, в дешевых трактирах чай пил и немецкие газеты читать пытался, да только замечать не хотели (чванства и заносчивости и тогда хватало). А сейчас по перронам бегут, встречая и овацируя.

После Люксембурга надписи пошли то на бельгийском, то на французском, то на валлонском, ничего не разберешь. Это тут так, втихую, из — под намордника демократии, национальная рознь вылезает, кантоны между собой враждуют. Французы — те вообще закон приняли, чтоб великий французский язык иностранными словами не засорять, а немцы пока ничего, держатся, хотя зубами и поскрипывают. Им, впрочем, язык спасать не надо, он и так, вместе с маркой, во все стороны расползается и, несмотря на рецессию, прогресс тут не за горами.

На подступах к Льежу старичок стал опять громко ругать Unordnung, когда выяснилось, что надо ехать через весь город. Мы как раз угодили в утреннюю пробку.

— Не могли объезд построить? — возмущался Ханси. — Денег нет, что ли?

— Рецессия, сам говоришь.

— Да, но не такая же! Конечно, в Бельгии своего сырья нет, надо ввозить, рабочая сила стоит дорого, но объезд все-таки могли бы построить! Гляди, что творится! Куда ехать — не разберешь!

Начали мы с ним смотреть по сторонам и, наконец, выбрались на трассу.

После нервотрепки он остановил машину на специальной площадке со столами и скамейками. Полез за пузырьком.

— Дай и мне попробовать! — попросил я. — Может, похмелье снимет.

— А я тебе и ложечку приготовил, — хитро улыбаясь, сказал он и накапал мне ровно 15 капель, хотя я и утверждал, что мне этого будет мало. Но он был тверд, и я выпил приторно-горькую микстуру, после чего потянуло закурить.

Он ходил по площадке, вытаскивая из багажника кульки с едой. От лесов веяло душистым и сырым. Вдали холмы ярко-зеленые, горы черные, поля желтые, Туманы выплывают. Сумрачные леса кругом. Дорожные щиты с оленем: «Не задави». Ограждения от кабанов. Бельгия.

Мы принялись неторопливо завтракать, слушая по радио историю, которую ты наверняка оценишь.

Итак, от жителя N. поступает в полицию жалоба на то, что из-за стены каждую ночь такие стоны несутся, что он спать не может. И не полчаса, не час, а всю ночь напролет, до утра. И пусть проверят, чем там соседи (садомазохисты, наверняка) занимаются, честным людям спать не дают. Как тебе известно, право на тишину — самое святое из всех прав. Франкфурт, крупнейший аэропорт Европы, все движение самолетов прекращает к 11 часам ночи и возобновляет только утром, потому что двадцать семей, имеющих виллы невдалеке от аэропорта, ни в какую не соглашаются уступить: взлетающие самолеты им спать мешают и, следовательно, самолеты не должны взлетать. Убытки — миллиардные. Теперь новый терминал из-за этого возводят. У нас бы срыли бульдозерами, спецназом зачистку б провели — и дело с концом. А здесь — нет, право на отдых священно.

Так вот, пишет и пишет жилец жалобы, что-де из-за истошных оргазмов спать не может. Жалобы идут по инстанциям. Их начинают проверять: приходят к соседям жильца, видят там молодоженов, говорят им о жалобах. Те соглашаются: да, мол, оргазмируем, но ведь право на оргазм тоже существует, ведь это наше дело, наша интимная жизнь, наше право, не менее важное, чем право соседа на тишину, не так ли?.. Не нравится ему — пусть переносит свою спальню в другую комнату или звукоизоляцию ставит, а нам и так хорошо.

И вот тяжба. Комиссии к жильцу ходят, у стены по ночам с секундомером всхлипы фиксируют. Медиков привлекли, те говорят: действительно, есть такие оргазмы, реактивные называются, один за другим припадкообразно следуют, особенно если партнер в регуляции смыслит и женщину до полного обморока не доводит. Дело в Конституционный суд в Карлсруэ передано, теперь там будут решать, на высшем уровне. И диктор просит всех слушателей прислать на радио свои мысли по этому поводу.

Посмеялись и поехали. После короткого молчания Ханси о жене заговорил:

— И сколько было вместе прожито!.. Летом мы всегда на юг ездили, в Ниццу или Канны, с детьми. Тогда там еще можно было отдыхать. И дела шли хорошо, и деньги были. И на рулетке ночи напролет играли. И на аукционах работали, и бюро открыли, деньги в рост давали, и всё сообща. И спорили всегда только из-за того, в какой ресторан ужинать пойти. А теперь?.. — И лицо его приняло детское выражение. — Теперь она хочет всё — дом, имущество, фирму, посуду!.. Я иду за деньгами в автомат, а он карточку проглатывает. Я иду в банк — а мне говорят, что счет арестован. И неизвестно, что она сделает завтра. Она всё время на шаг впереди. Дети осуждают ее, сын не хочет ее знать, обзывает шлюхой. Всё это травмы, проблемы, стресс! Я один теперь. Дочь живет с каким-то типом, сын ушел в интернат. Поверишь, я даже покупать не умею на одного, как иду в магазин — так и покупаю, как всегда, на четверых, и только потом вспоминаю, что семьи уже нет. А у меня аппетита нет, в холодильнике всё гниет и портится…