Случайная женщина - Марк Криницкий

— Пожалуйста, продолжайте. Я же вам сказала, что теперь готова выслушать все. Прошу вас не скрыть от меня ни одной подробности. Для меня это крайне важно.

И действительно, она чувствовала себя сейчас спокойно и ровно, почти весело. Надо только помнить, что теперь она не имеет права волноваться.

— Ну, я надеюсь, судариня! Это же такая обычная история; как говорится: кто Богу не грешен?

— Я вас прошу продолжать без комментариев.

— Ну, что мне делать с вами, если вы не признаете у других людей самолюбия? Судариня, вы должны немного больше уважать самолюбие других людей.

Негодяй, он нарочно медлил у телефона.

— Вы, может быть, хотите, чтобы я бросила трубку? — крикнула Варвара Михайловна. — Вы думаете, что мне очень нужно слушать ваши сплетки?

— Судариня, остерегитесь. Я имел честь и удовольствие разговаривать по этому самому телефону с весьма высоко стоящими лицами, и я смею вас уверять, что многие из них сожалели… конечно, потом, впоследствии… о допущенных резких выражениях. И зачем так, судариня? Раз вы обращаетесь ко мне в затруднительный момент вашей жизни, то значит ли это, что вы или я позволяем себе что-нибудь нехорошее? По ходу дела, судариня, по ходу дела. Мое ремесло ничем не хуже всякого другого. А всякий, кто ест хлеб своим честным трудом, заслуживает на уважение. И я, судариня, заслуживаю на ваше уважение. Позвольте это сказать вам очень мягко, немножечко обидевшись на вас. Но оставим это. Вы позволяете мне продолжать?

Хотелось бросить трубку. Болван, он осмеливается читать ей нотации.

— Во всяком случае, прошу без всяких вводных фраз и нравоучений, если вы желаете продолжать со мною говорить.

— Судариня, я буду продолжать говорить с вами так, как нахожу это нужным. Быть может, вы изволите приказать мне положить трубку?

Задыхаясь и чувствуя, как лицо, уши и шею ударило в жар, она говорит:

— Я извиняюсь. Я желаю слышать все подробности. Мне это необходимо. Вам будет хорошо заплачено.

— Судариня, очень убедительно прошу вас также не забегать вперед. Вы заплатите мне ровно столько, сколько это будет следовать с вас по ходу дела, если, разумеется, вы пожелаете и впредь осчастливить меня вашими высокочтимыми поручениями. Я, судариня, сказал верно. Но я продолжаю. Расследованием моих петроградских агентов установлено, что в ночь со среды на четверг означенная госпожа Ткаченко сняла номер в том отеле, что и ваш уважаемый супруг, не предъявив паспорта и прописавшись по листкам. Последнее делается, судариня, в тех случаях, когда у новоприбывшею лица нет с собой узаконенного вида на жительство, а домой… домой, судариня, не всегда бывает удобно съездить ночью за подобными вещами. Вы меня слушаете, судариня? Надеюсь, что я уже не такой злой, чтобы вы начали сейчас же опять плакать от моих слов? Ах, судариня, что вы станете поделать! Я сам, как женатый человек, был в том же положении, только меня, — увы! — покинула моя жена. Вы, может быть, понимаете теперь, почему я выбрал это ремесло? Я, судариня, осмелюсь очень посочувствовать вам, потому что я — такой старый дурак, который был всегда сторонником самых строгих семейных принципов, и за это я, как видите, поплатился тоже! О! Но не будем говорить о старой душевной боли. Вас, наверное, гораздо более, судариня, интересует, как проводил эту ночь ваш супруг? Все мы немножко эгоисты. О, в этом пункте муза как говорят поэты, оказывается, к счастью, весьма целомудренной. Ваш супруг, по моим сведениям, отлично, даже прекрасно спал в своем номере, а госпожа Ткаченко предавалась упоительным грезам Морфея в своем. Надеюсь, это вас утешает, судариня? Мой глаз в их поведении ровно ничего не усматривает недозволенного законом.

— Дальше… Прошу вас, дальше! — сказала Варвара Михайловна, осилив биение сердца.

— Судариня, я уже столько вам сказал за двадцать пять рублей. Согласитесь, что вы сами бы не могли этого узнать даже за двести. Вы говорите мне: «дальше и дальше», — и скоро я останусь совершенно с пустыми руками. Судариня, я согласен, что мои новости не из приятных. О, я охотнее бы явился к вам на квартиру с целым пуком роз и имел бы честь поздравить вас с днем вашего ангела или сообщить вам, что вы выиграли двести тысяч. Но я, судариня, имею слишком печальное ремесло…

У него был громкий, невыносимо противный голос, от которого трещало в ухе.

— Сколько же вам надо? — кричала Варвара Михайловна, стараясь перекричать его.

— Судариня, я бы хотел за свой труд полтораста рублей. Мне не надо ни ваших квитанций, ни ваших расписок. Мне достаточно вашего слова, вашего честного слова, — и тогда я вам скажу главную, сенсационную новость.

Превозмогая слабость и дурноту, Варвара Михайловна сказала:

— Я согласна. Только поскорее.

Все сдвинулось с мест и падает, вертясь. Было страшно поднять голову. Точно этот тяжкий ужас, вставший над нею, готовился рухнуть с высоты.

Отворилась дверь, и на пороге показалась маленькая Муся, держа пальчик во рту. Она тоже была страшна и противна. Хотелось, чтобы она исчезла, чтобы ее не было вовсе. Горло сдавила спазма. И она только махнула девочке рукой. Но та не пошевелилась.

— Уйди!

Отняв трубку от уха, стукнула ею нижним концом о мраморный столик. Трубка раскололась. Девочка с криком убежала.

В жаркой испарине приложила разбитую трубку к уху. Старалась уловить слова противного старика.

— Да вы же меня не слушаете, — кричал он. — Потому что я вам говорю, что она здесь. Или вам этого мало? Чего же вам нужно больше? Я сообщу вам ее адрес. Гостиница «Метрополь»… запишите этаж и номер…

— Кто она? Кто здесь?

Все продолжало вертеться и падать. Перед глазами вырастали отвратительные золотистые звезды. Но он не понимал. Он кричал, доводя до обморока:

— Потому что ее постоянный адрес в Петрограде…

Вслушивается и вдруг понимает, что это адрес Раисы.

— Скажите этаж и номер комнаты… Я слышу…

— Третий этаж… номер тридцать пять…

Усиливается запомнить. Он что-то говорит еще. Старается вслушаться, но не может. Третий этаж, номер тридцать пять… Бросает трубку и вдруг слышит собственный хохот.

Робко отворяется дверь. Это смотрит Лина Матвеевна. Что ей нужно? Девушка переводит глаза на телефонную трубку, лежащую на полу. Может быть, она напугала детей? Но все равно. Да, да, решительно все равно. Смотрит в расплывающиеся круги окон.

— Воды.

Усиливается проглотить воздух пересохшим горлом.

— Воды… Это сейчас пройдет.

Беззвучно двигает губами. Хочет улыбнуться… Можно ли быть такой малодушной? Это сейчас пройдет. Необходимо взять себя в руки. Ведь она теперь не имеет права. Это сказал Васючок. Еще он сказал, что это преступление с ее стороны, что она волнуется… Да, он это сказал.

Пьет воду и смачивает лоб.

— Ничего не говорите Василию Николаевичу.

Ложится лицом к стене. Медленно плывет комната, и в глазах струится золотое, красное. Тихие содрогания проходят по телу. О, она не имеет права! Хочется смеяться и рыдать. Собирает чувства и мысли в последнем, героическом порыве. Вот так. Теперь тишина. Выйдите все. В глазах струится золотое, красное…

Умирают последние судороги слез и смеха. Она не имеет права. Так хочет он… потому что он — отец.

И вырастает печаль, огромная, страшная. Старается лежать неподвижно, слегка раскрывши рот, чтобы не разорвалось сердце.»

…Струится золотое, красное…

XI

— Письмо.

Маленький дамский бледно-сиреневый конверт с неизвестным почерком. Разрывает.

«Дорогая Вавочка! Не успев еще как следует устроиться в Петрограде, я уже почувствовала желание написать тебе. Не правда ли, есть много странного в нашем знакомстве? Еще недавно посторонние друг для друга, мы так неожиданно оказались с тобою, как говорится, «на короткой ноге». Я часто думала впоследствии, отчего это произошло. Несомненно, я была тронута твоим участливым отношением к моей судьбе. Но было в этом и что-то другое, что-то гораздо большее. И только уехав от тебя и рассматривая тебя, так сказать, из отдаления, я поняла, что это означает, почему я так привязалась к тебе. Мое положение нелегальной жены научило меня многому. И, прежде всего, я поняла, что ни одна так называемая «законная жена» не в состоянии принять и «простить» девушку или женщину, осмелившуюся вступить в «незаконную связь» с мужчиной. Я встречала прекрасных женщин, с прогрессивными убеждениями, умных и сердечных, которые в этом пункте оказывались не только черствы, но и прямо беспощадны. С тех пор, как обнаружилось, что Александр не обвел меня вокруг налоя, я с ужасом почувствовала себя буквально вышвырнутой изо всех домов, где раньше встречала уважение и дружбу, которые, надеюсь, были приобретены лично мною, моими человеческими качествами, а не чем-нибудь другим. Я спрашивала себя: чем это можно объяснить? И невольно приходила к выводу, что в этих женщинах говорило лишь подлое и низкое чувство собственниц. Как мало надо уважать личность мужчины, чтобы стремиться оградить свои права на него такими элементарно-грубыми, оскорбительно-внешними способами! И я думаю, что не ошибаюсь в такого рода оценке подлинного достоинства той «любви», которую питают все эти матроны к избранникам своего сердца. Впрочем, я утешаюсь, по крайней мере тем, что они сами себя наказывают по заслугам. Я бы, например, почувствовала себя бесконечно несчастной, если бы знала, что должна постоянно стоять на страже верности моего избранника. Воображаю, какая это пошлость и мерзость: знать, что если ты обнимаешь «любимого» человека, то это вовсе не потому, что в его душе горит огонь желания, а потому, что ты приняла все «зависящие от тебя меры». О, я предоставляю всем этим добродетельным Пенелопам вкушать радости проштемпелеванной надлежащим образом любви!