Златая цепь времен - Валентин Иванов

Особенность пережитой нами войны в том, среди другого, что никак она не хочет стать историей такой хотя бы, какой стала японская война к началу мировой войны.

Великая Отечественная война остается современностью по общему к ней отношению, а не потому, что еще живы многие и многие, видевшие ее.

Так и Л. З.[25] хочет писать о войне — не как историк, а как современник, очевидец, участник. Но как бы ни подходил Л. 3. к теме, для него, как и для всех пишущих, необходимо достижение правдоподобия через верные истине художественные детали. И — знание фактов, чтобы ему поверила наша память.

Читая повесть, я все время ощущал деланность, искусственность — автор невольно смешал немногое виденное им и слышанное со многим прочитанным, а меры для отбора не нашел.

В повести слишком много произвольно выдуманного. А все, относящееся к войне, не держится и на одной ноге. Нет буквально ни одной страницы живой.

И все же в повести что-то есть. Кажется, автор не без таланта, смел. Заманчиво изобразить трагедию души юноши, оказавшегося в оккупации, изобразить его беззаветную преданность, патриотическую жертвенность. Но ведь это же глыба, которой еще можно придать форму рукой мастера, чтобы образы стали живыми.

По-моему, перед нами еще лишь проба, первый приступ к теме. Мне кажется, что этот совсем сырой материал автору следовало бы со всем мужеством перечувствовать, передумать, безжалостно отсечь безвкусицу, штампы, нелепицы. И — узнать до мелочи все, о чем хочешь писать.

Великая Отечественная война была слишком значительна и остается слишком современной, чтобы писать о ней по «воображению».

*

Действие повести происходит в последней четверти XII века. Время явственного выхода Киевской Руси от единства к разделению. Годы наибольшей сплоченности при Владимире Мономахе и его старшем сыне Мстиславе Великом быстро минули. Киевская Русь распалась на великие княжения, образовав фактически десяток самостоятельных королевств. Последующие события показали опасность децентрализации, но считать ее причиной злую волю князей будет слишком простым объяснением. Быстро заселяясь и богатея, сами Земли, Города тянули врознь и упорно соперничали и цепко хватались за самостоятельность. Князья шли вослед историческому процессу, подчинялись ему и использовали его. Это естественное, но и сложное явление не так легко изобразить в художественном произведении[26].

Отношения были отнюдь не прямолинейны. Ничего похожего на позднейший полицейский аппарат понуждения князь не имел. На воинские предприятия посадские и сельчане поднимались своей волей, отвечая или не отвечая на приглашение, но обязательной мобилизации не было.

Слово «боярин» (болярин) стало в дальнейшем высшим государственным званием, присваиваемым лично, — это министры, генералитет. Понятие идет от самых начал Древней Руси. Боярин — вообще наибольший в каком-либо счете человек, как в Новгороде, например. В военном же деле дружина делилась на старших по стажу, возрасту, званию, заслугам — это старшая дружина, которой противостоит, естественно далеко превосходящая числом, дружина «молодшая». Это отроки (не юноши!), гридь, жильцы, «дети боярские» (но не сыновья бояр!) и т. п. Какую-то «молодшую» дружину содержал сам князь. Но и бояре были вождями собственных дружин той или иной силы, бояре служили князьям лично или с собственными дружинами по договорам, пользуясь правом расторжения договора и «отъезда» к другому, например, князю. Без доброго согласия дружины князь мог мало что сделать. Иногда же дружина вынуждала князя. Такое накладывало совершенно особую печать на всю организацию военного дела и государственного управления. Автор, мне кажется, игнорируя это, модернизирует положение.

По-моему, автор прав, не уродуя речь стилизацией: исторический писатель имеет право переводить древнюю речь. Но может быть, избыточны изобретаемые автором поговорки и присловья? И не слишком ли многоречивы действующие лица?

Настроение автора показать интересный период нашей истории вызывает у меня большую симпатию. Впрочем, неинтересных периодов не было, но все они, в сущности, оставлены в неизвестности.

Но я настоятельнейше просил бы Ю. Качаева углубить изучение материалов и их осмысление. У автора найдется сил избавиться от налета модернизации, от простенького детерминизма «плохих» князей, с тем чтобы приблизиться к исторической реальности. Особенно рекомендовал бы труды академика С. Б. Веселовского. Он хотя затрагивал и позднейшие времена, но дает нечто для углубленного понимания и более ранних.

*

Автор[27] назвал свою повесть документально-художественной. Он шел цепочкой фактов. Но писатель может каждую страницу своего труда усыпать созвездиями ссылок на точные источники, а читатель будет зевать и не верить ему. Ибо никакая документальность не спасает литератора от обязанности быть художественно убедительным. И опыт всей литературы говорит, что художественная убедительность обязана находиться в некотором соответствии, равновесии, в некоей пропорции с избранным автором жанром. Здесь от него требуется вкус, ибо литературная каша не только легко пересаливается и подгорает от чрезмерных усердий, но, в отличие от каши обычной, зело страдает и от излишнего масла.

Конечно, документально-художественный жанр столь же обширен и «безбрежен», в смысле отсутствия рецепта, как и вся литература вообще.

Не знаю, к какому жанру относил свои вещи сам Арсеньев, и, каюсь, не ведаю, в какой раздел его определили критики. Десятки страниц однообразных описаний растений, десятки страниц, право же, не слишком разнообразного ландшафта. Ботаника плюс топография да кусочек этнографии с зоологией. А вот читаю (и не я один!) по многу раз и уже давно знаю, что на следующей странице, но это мне ничуть не мешает — даже приятно — встреча со старым другом! Вот оно искусство-художество! А как его делать?

Не знаю. Уверен (или убеждаю себя) лишь в одном: настоящий художник знает об описываемом им, о предмете своем, все-все до мелочи. И все, что до него касается, тоже знает.

Был у меня очень давно знакомый, который до революции из «мальчиков» вырос до доверенного крупной фирмы. Он говорил про себя, что видит не только цифру, но и «под цифрой на три аршина в глубину».

Я подозреваю, что художественный писатель видит на сколько-то аршин во все стороны. У него зрение такое. И умеет отобрать лишь нужное мне, читателю. Это — вкус. И плюс талант, конечно, без которого он окажется тщетным эрудитом.

*

Автор не назвал жанра своего произведения. Я характеризовал бы его рукопись опытом, попыткой беллетризации фактов из истории партизанского движения в минувшую войну. Вопреки всему неудачному, о чем ниже, все же остается впечатление, что автору есть что сказать. Но написать о том, что было, ему не удалось[28].

Здесь не место для рассуждений о теории литературы. Напомню лишь о том, что эта теория возникла как обобщение опыта писателей, которые сами никакими теориями не руководствовались.

Напомню и о том, что сам факт, служа костью, основой, поводом и т. п. для литературного произведения, сам по себе, в протокольном изложении и при всей точности изложения, никогда литературой не являлся. Так, например, при всех успехах современной художественной фотографии она не становится живописью.

Произведение Н. Г. напоминает старую фотографию начала хотя бы нашего века. Позирующий, с застывшим лицом и в неестественно напряженной позе, опирается на бутафорскую скалу: Н. Г. пользуется языком, напоминающим военно-уставный язык, официальный язык докладов-донесений, который бывал особенно любим людьми штатскими, стремящимися стать «военной косточкой».

Итак, фактов, даже с подробнейшим о них рассказом, еще мало. Не все стремящиеся писать это понимают сразу. Я встречал начинающих писателей, сумевших впоследствии сказать свое собственное слово, которые яро защищали свое первое неудачное творение, утверждая: «Но ведь так было!!» И дальнейшее посвящение в литературу начиналось с понимания того, что факт, существующий в сознании литератора, доходит до читателя лишь тогда, когда пишущий научается своими словами выражать образы, воплощающие и одухотворяющие факт.

Мало уметь писать, нужно уметь сказать, изобразить. Миф говорил о пророке, который повелел сухим костям встать и одеться плотью. Это не миф об искусстве, но пишущим следует знать его.

Богатырь Иван Поддубный, непобедимый профессиональный борец, человек очень интересной жизни, был автором воспоминаний, изустную историю появления в свет которых я слыхал в ранней юности. Поддубный сам не мог писать, не было дара. Его заставляли рассказывать о себе друзья, а стенографа, чтоб не смущал рассказчика, прятали за занавеской.