Похищение - Джоди Пиколт

Иногда клиент понимает, что вы затеяли, иногда — нет. В лучшем случае вы вызываете главного свидетеля, в худшем — просите соврать, чтобы у вас было хоть жалкое подобие защиты.

— Эндрю, — осторожно начинаю я, — я внимательно изучил выдвинутые вам обвинения, и мне кажется, что мы таки сможем провести линию защиты. Если в двух словах, то смысл таков: дома царила настолько ужасная обстановка, что у вас не оставалось иного выхода и вы вынуждены были насильно забрать Делию оттуда. Но есть одно «но». Чтобы мы смогли воплотить этот план в жизнь, вы должны будете доказать, что исчерпали все законные способы решения проблемы. — Я даю Эндрю время переварить новую информацию. — Делия сказала мне, что ваша бывшая жена была алкоголичкой. Возможно, это мешало ей должным образом исполнять материнские обязанности…

Эндрю нерешительно кивает.

— Возможно, вам казалось, что вы должны стать опекуном Делии из-за…

— А разве не…

Я поднимаю руку, не дав ему договорить.

— Вы звонили в полицию? Или в службу социального обеспечения? Вы пытались пересмотреть решение суда?

Эндрю ерзает на стуле.

— Я думал об этом, но понял, что лучше не надо.

Сердце у меня обрывается.

— Почему?

— Ты же видел мой «послужной список» у прокурора…

— Кстати, что это, черт возьми, такое?

Он пожимает плечами.

— Да ничего особенного. Глупая драка в баре. Но я тогда провел ночь в тюрьме. В те времена суд автоматически отдавал ребенка матери, даже если у отца была безупречная биография. А уж если у тебя были нелады с законом — прощайся со своей доченькой. — Он смотрит мне в глаза. — Я боялся, что если подам жалобу на Элизу, то они поднимут архивы и решат, что мне даже проведывать ее нельзя, не то что требовать опеки.

Оправдывающие основания можно подключить только тогда, когда у обвиняемого не оставалось возможности добиться своего законным путем. А Эндрю обрисовал совсем другую картину. Он даже не пытался прибегнуть к закону — сразу кинулся вершить собственную справедливость. Но я не говорю ему, что это признание рушит всю защиту; я лишь киваю. Первое правило адвокатуры гласит: ваш клиент всегда должен видеть свет в конце тоннеля. Клиент должен верить, что не все потеряно.

Если присмотреться, отношения между адвокатом и подзащитным во многом напоминают отношения между ребенком и спившимся родителем.

— Я пытался, честно, — продолжает Эндрю. — Я несколько месяцев терпел. Я даже отвез ее домой в тот день, когда мы уехали…

Я резко вскидываю голову. Это что-то новенькое.

— Что-что?!

— Бет забыла свое одеяльце, а она с ним вообще не расставалась. И я знал, что она не сможет быть счастлива без него. Поэтому мы вернулись. Ох и бардак же был в доме: гора немытой посуды в раковине, пустой холодильник, всюду валялась какая-то гниль…

— А где в это время была Элиза?

— В гостиной. Без чувств.

Я вдруг отчетливо представляю это: женщина лежит на диване ничком, рука ее свисает к полу, диванные подушки пропитаны разлитым бурбоном. Но у женщины, которую я вижу, волосы не черные, как у Элизы Васкез. Она блондинка в оранжевых капри. Любимая одежда моей матери.

Все мои воспоминания о матери пропахли алкоголем, даже самые светлые: когда она, к примеру, целовала меня на ночь или поправляла мне галстук перед выпускным вечером. Ее болезнь была ароматом — тем, который я ненавидел в детстве и который обожал, повзрослев. Если меня попросят назвать пять случайных эпизодов из детства, как минимум в трех из них будут присутствовать пьяные выходки моей мамы. Однажды, допустим, когда подошла ее очередь возглавить родительский комитет, целый отряд бойскаутов застал ее пляшущей в нижнем белье. На соревнованиях по велотреку она уснула. А когда ей хотелось наказать себя, затрещину получал я.

Эти воспоминания — как колонны, на которых я возвел свою жизнь. Но за ними прячутся другие, и выглядывают они только тогда, когда моя оборона слабеет. Тот туманный осенний день, когда мы сидели на корточках и наблюдали, как муравьи строят свой дом прямо на асфальте. Те песни с перевранными мелодиями, которыми она будила меня поутру. То летнее веселье, когда она громоздила на лужайке кучу мусорных мешков и включала шланг — это были наши самодельные водные горки. Стоило немного подкорректировать освещение — и ее взбалмошность оборачивалась спонтанностью. Нельзя возненавидеть человека, пока не поймешь, как его любить.

Но лучше ли иметь «временную» мать, чем жить без матери вовсе?

Эндрю прочел мои мысли.

— Ты же сам знаешь, каково это, Эрик. Если бы ты мог выбирать, то разве согласился бы жить в такой семье?

Нет. Я не согласился бы жить в семье вроде нашей. Но я в ней жил. И вырасти таким же, как мать, я не хотел, но вырос.

— И что вы сделали?

— Я забрал Делию, и мы уехали.

— Нет, до этого. Вы хотя бы убедились, что ваша бывшая жена в порядке? Вы кому-нибудь позвонили?

— Я больше не обязан был заботиться о ней.

— Почему? Потому что у вас на руках была бумажка, подтверждающая развод?

— Потому что я видел это уже тысячу раз. Ты вообще кого защищаешь, ее или меня? Господи, да ведь Делия очутилась в точно такой же ситуации, когда забеременела! Только на полу валялся ты.

— И все же она не сбежала, — замечаю я. — Она дождалась, пока я приду в себя. Так что даже не пытайтесь сравнивать свою ситуацию с нашей, Эндрю. Потому что Делия гораздо великодушнее, чем вы.

На лице Эндрю дергается мускул.

— Ага. Наверно, ее воспитал хороший человек.

Он встает, выходит из конференц-зала и жестом подзывает надсмотрщика, чтобы тот отвел его обратно в камеру. Там его, по крайней мере, никто ни в чем не будет обвинять.

Когда я возвращаюсь в «Хэмилтон, Хэмилтон», мне на мобильный звонит Делия.

— Ты не поверишь! — начинает она. — Мне только что позвонила эта прокурор, Эллен…

— Эмма.

— Да неважно! — По голосу я понимаю, что она улыбается. — Спросила, могу ли я с ней встретиться. Я ответила, что у меня в графике только один свободный день: между После-Дождичка-в-Четверг и Когда-Рак-на-Горе-Свистнет. А где ты сейчас?

— Возвращаюсь из тюрьмы.

Пауза.

— Как он?

— Молодцом! — бодро отвечаю я. — Все под контролем. — Телефон пикает: вторая линия. — Погоди, Ди, — прошу я и переключаюсь: — Тэлкотт.

— Привет, это Крис. Ты где?

Я смотрю через плечо на сливающиеся потоки машин.

— Выезжаю на десятую трассу.

— Не выезжай! — приказывает он. — Ты должен вернуться в тюрьму.

У меня волосы встают дыбом.

— Что-то случилось с Эндрю?

— Насколько я знаю, с ним все в порядке. Но тебе только что пришло письмо от Эммы Вассерштайн. Она подала прошение, чтобы тебя сняли с должности адвоката Эндрю.

— На каком основании?

— Давление на свидетеля, — отвечает Крис. — Она считает, что ты манипулируешь Делией.

Я швыряю телефон на сиденье и осыпаю его отборной бранью, когда раздается звонок: я совсем забыл, что Делия осталась на первой линии.

— Ты больше ничего не говорила прокурору? — спрашиваю я.

— Нет. Она пыталась, знаешь, прикинуться эдакой подружкой, но я на это не купилась. Сказала, что хочет встретиться со мной, но я отказалась. Она пыталась выкачать из меня информацию об отце.

Я пытаюсь проглотить ком в горле.

— И что ты ей сказала?

— Что это ее не касается. И что если она пытается выудить информацию, то пусть обращается к тебе, как обращаюсь я.

Вот черт!

— А кто тебе звонил по второй линии?

— Мобильный оператор предлагал новые услуги, — вру я.

— Долго же ты с ними трепался.

— Ну, у них много новых услуг.

— Эрик, — спрашивает Делия, — а обо мне отец вспоминал?

Я прекрасно слышу ее вопрос, прием отличный. Но я отдаляю трубку от уха и имитирую губами звук помех.

— Ди, ты меня слышишь? Я проезжаю под какими-то проводами…

— Эрик?

— Я тебя не слышу! — выкрикиваю я и нажимаю «отбой», хотя она продолжает говорить.

В прошении, поданном от имени Эммы Вассерштайн, Делию именуют жертвой. Каждый раз, натыкаясь на это слово, я думаю, как ей самой было бы противно так называться. Мы с Крисом и Эммой сидим в кабинете судьи Ноубла и ждем, пока он соизволит высказаться. Пока что эта громадная туша намазывает арахисовое масло на бутерброд с сыром.

— Вы считаете меня толстым? — спрашивает судья, не адресуя вопрос никому конкретно.

— Вы выглядите очень крепким человеком, — отвечает Эмма.

— И здоровым, — добавляет Крис.

Судья Ноубл замирает, держа нож на весу.

— И щедрым, — брякаю я.

— Размечтались, мистер Тэлкотт. Я вообще этого не понимаю: хороший холестерин, плохой холестерин. И уж точно, черт побери, не понимаю, почему я должен класть на хлеб всего четверть чайной ложки арахисового масла, когда мне хочется съесть нормальный бутерброд! — Он откусывает и кривится. — Знаете, почему мне все-таки удастся похудеть на диете Зоуна? Потому что ни один нормальный человек не станет жрать такое дерьмо! — Он тяжело, с присвистом вздыхает и поудобнее устраивается в кресле. — Я обычно не провожу совещаний в обеденный перерыв, но надо рассмотреть такой вариант, потому что тема вашего прошения, если честно, настолько неприятна, что у меня испортился аппетит. Если я буду получать по десятку таких прошений в день, живот у меня скоро станет как у Брэда Питта.