Армагеддон - Генрих Сапгир

Черт побери, давно так удачно не получалось! «И чувствуя себя в ударе»… Молодец, Олег Евграфович! Подвигается дело жизни. Он и бороду отращивать стал, такая же клочковатая, и взгляд в зеркале из-под насупленных бровей — похож, похож. Имена — отчества тоже — в обоих буква эФ, разве не примечательно? Интересно, что на сей раз Сергей скажет? И как ему не надоест сочинять свои короткие афоризмы: «забыл, что помню я об этом, — и закурил». Удача — «и закурил». Несомненно, редкая удача. Просто находка. «Забыл, что помню я об этом» — это может любой сказать. А вот так закончить «и закурил» — мастером надо быть, тонкачем. Освободился от всей этой тяготы, можно сказать, «и закурил». Прочту, обязательно прочту. И еще это. Не приедет — письмо напишу.

— Ну как ваши «Бесы» поживают? — первым делом спросил я хозяина.

— Ко второй части подбираюсь, — усмехнулся он.

— Уже ко второй? — поразилась моя спутница. Порозовела вся, совсем девушкой выглядит, в кудряшках. Да он, верно, уже и влюблен. Влюбчивый человек, давно его знаю. Потом будет мне писать, как жить учить.

— Это там, где про Великого Инквизитора?

Зыркнул на нее глазами, и не ей — себе буркнул:

— Это из «Братьев».

Белла даже покраснела — ушками, маленькими хорошенькими ушками, стыдно стало — золотые сережки и то почувствовали себя дешевой бижутерией. Действительно, стыдно забывать Федора Михайловича, ведь мы все, как на фундаменте, на нем покоимся, наше поколение.

— Забыл, что помнил я об этом, — примирительно пробурчал Евграфыч.

— И закурил! — подхватила она.

«Все-таки будет сегодня читать свою поэму». — подумал я, не знаю, с каким чувством.

После холостяцкого чая он читал, время от времени поглядывая поверх очков на слушателей.

— Высокомерная, как панна.Нет, не могла простить СтепанаТрофимовича. Вышел в зал.Ввязался в спор — и крик и свара!Но после чая задремал.Она — Ставрогина ВарвараЕго с усмешкой понимала,Как он себя не понимал.И то, что выпачкан сюртукВ пирожном, все-таки не молод…И то, что шуточки — вокругИ смутный ропот и уколы…Как полагается герою,Он в скорбь гражданскую впадал.Но и в шампанское порою.Перед отчизною стоялОн воплощенной укоризной.Но клуб дворянский ненавистныйОн регулярно посещал.

— Воплощенной укоризной… Настоящий Достоевский, — одобрил Ефим.

— Вы думаете? — вскинулся автор.

— Конечно, вершина уже достигнута. Проникновение. Слияние с Федором Михайловичем. Помните это? — продекламировал:

— Любил он трудно, безответноИ стушевался незаметно…

«У всех великих людей бывают недостатки, — подумала я. — И зачем ему это нужно? Четверть века пишет! А, впрочем, он ведь сейчас на пенсии». И вслух выразила свой восторг.

Олег Евграфович был растроган.

— У меня уже есть наброски следующего абзаца. Я ведь неукоснительно следую правилу: строфа — абзац.

Помолчали.

— Очень много зла на земле, — со вздохом произнес Олег Евграфович, глядя в окно.

На дворе рано смеркалось. На ветру летели последние листья — и не скажешь какого цвета. В печурке, за железной заслонкой трещал разгорающийся огонек и все норовил загудеть, как взрослый, как большой. После выпитого чая было особенно уютно.

— Что там на земле! — воскликнула Белла. — А у нас на лестнице. Вечером лампочки не горят. Я подниматься в лифте, честное слово, боюсь. В соседнем подъезде женщину зарезали и норковую шубу сняли.

— В милиции бьют — не попадайся, — элегически произнес Ефим.

Белла не унималась:

— Мосгаз опять по квартирам ходит, слышали? Я двери никому не открываю, только на условный звонок.

Помолчали. Приятно помолчать — вот так, со своими.

— А если он условным позвонит? — поинтересовался Олег Евграфович.

— Не позвонит.

— Отчего же?

— У нее один очень длинный, один средний и три коротких.

— Действительно, конспирация.

— Не поможет. Россия — империя зла, — ляпнула Беллочка.

— С Рейганом я не согласен, — поспешно заметил Ефим. И показал на потолок. Наверху жила соседка Вера Ивановна, молодая мать-проститутка.

— А я согласна, — сказала Беллочка. — Это же на тысячу лет, как берлинская стена.

— Тысячелетний рейх, — значительно поднял палец Ефим. — Быть диссидентом бесполезно. Уезжать отсюда надо.

— Слышал, и Коровины поднялись, — оживилась Беллочка.

— Неужели? Но Коровины, простите, не евреи! — удивился Евграфыч.

— Ха-ха! Не смешите меня, — возразил Ефим. — Всем известно, Олег Евграфович, ее мама — Гурвич.

— Но, если поразмыслить, куда ехать? — хозяин решил перевести состав на другие рельсы.

— В Америку едут, — сказала Беллочка.

— Америка — бездуховная страна, — сказал хозяин, как само собой разумеющееся.

— Ну, Олег Евграфович… — протянул Ефим.

— Мы бедные, но у нас есть все, они богатые — у них ничего, — теперь вагончики слов покатились в другую сторону.

— В Америке зла хватает: и программа космических войн, и негры обнаглели, — согласился Ефим.

— А спросите любого негра, есть у них Лев Толстой? — воззрились строгие хозяйские очки.

— Достоевского у них тоже не наблюдается, — вздохнула Беллочка.

— Зато у них — гениальные руки и ноги, и великий Майкл, — возразил Ефим.

Очки посмотрели на стенные часы — жестяные с гирей.

— Я сегодня еще одного гостя жду, — сказали очки. — Да вот и он, по ступенькам стучит, ноги вытирает.

ГЛАВА 7

Венедикт Венедиктович, ВэВэ — известный гипнотизер, профессор, относил себя все-таки к людям искусства. Он преподавал и учил, что не одно и то же. Преподавал он практическую психологию в универститете, а учил податливых шизофреников быть Пушкиными, Чайковскими, Репиными. И получалось. Во всяком случае, рисовали у него на уроке и импровизировали на фортепьяно в том же роде, и не хуже.

Большелобый мучнолицый Аркаша, правда, говорил, что клеить спичечные коробки ему нравится больше. Но входя в транс, зажигался, как спичка. Забавно слышать, как он порой рассказывает:

«Нас десять избранных. На фабрике. Меня всегда изо всех избирают. Избу клею на спичечные коробки, с трубой, завод называется. Вон сколько их у меня: Мише дам, Маше дам, а этому не дам! Клею на небо косо, криво, наоборот.

Ругается. Большой. Небо маленькое и квадратное. А он пятиконечный — больше неба.

Короба-гроба, братские могилы. Мы уложены в ряд тесно, не велят шевелиться. Лежим прямые, деревянные, голова к голове. Пришло время, толстые пальцы выдвигают ящик и стараются нас ухватить. Мы хотели бы убежать, выпрыгнуть, рассыпаться по полу, но толстые пальцы — попался, схватили тебя, держат крепко.

Ах, загорелась головка, загорелась! Извивается длинное туловище от боли, скорчился черный труп спички.

Каждый день такой. Придешь на фабрику, прямой, веселый, а тебя целый день зажигают и выбрасывают, зажигают и выбрасывают. Домой вернешься — лица нет, усталый, черный, говорить ни с кем не хочется.

Лично я сразу — на кухню. Скину с себя куртку и прыг на кухонный стол. Ни горячего, ни чая — ничего не хочу. И плиту не зажигайте. И греметь мной не надо. Не надо давать нас в руки детям. Спать хочу».

Какая сила воображения. Вот так же он себя с Шишкиным идентифицирует. Шишкин — и все. Такие же рисунки делает — и быстро. Правде, некоторые скептики сомневаются, мол, Шишкин, наверно, тоже был сумасшедшим: все лес да лес. Но рисунки сами за себя говорят.

Когда Венедикт Венедиктович решил с мировым злом сражаться, Аркаша стал первым волонтером. По охоте, по охоте. «Хочу, говорит, мушкетером против гестапо быть». Он же не сумасшедший, просто крези. Живет с матерью, инвалид первой группы, на спичечной фабрике работает. Спокойный, даже нежный. Только женщин пугается. Кроме матери. Она у него, видно, за все. И к ВэВэ ходит — учится на Шишкина-Репина.

Сначала их было двое, потом четверо. Вот отсюда и мушкетеры пошли. Но еще раньше были другие мушкетеры, которые всегда были, и теперь на Лубянке в большом доме обитают. Вот генерал этих мужественных мушкетеров, де Тревиль из Барвихи, и предложил ВэВэ организовать группу борьбы с мировым злом; во-первых, под контролем, во-вторых, могут быть положительные результаты, в третьих, просматриваются в андеграунде другие группы, неподконтрольные, с чем они борются, неизвестно, необходимо выявить. В группу не одних идиотов набирать, перед дипломатами будет стыдно.