Две сестры и Кандинский - Владимир Маканин

Как это прекрасно, когда свечи на месте.

Обеим сестрам и Бате вернувшийся Артем осторожно ставит на стол найденные живой ощупью высокие свечи. Зажигает им две. С третьей, последней, направляется к Жене и Жене.

— За меня не беспокойтесь, — весело объявляет Артем всем сразу. — Себе я отыскал свой старый фонарик. Он лежал бочком и ждал меня, хозяина. И там же — кучкой! представьте себе! — ждали своего хозяина старые, но не севшие… не сдохшие!.. не сдавшиеся!.. батарейки. Вот оно!.. Любуйтесь!

Артем включил фонарик.

Поводя лучом, он отыскивает Женю и Женю. Его молодые помощники ожили в луче — прыгают и смеются. Заодно прыгают на стене их гротескные, но вполне узнаваемые тени.

Женя и Женя: — Мы продолжаем работу! Мы продолжаем!..

Сестры и Батя… На столе в рост две зажженные свечи. Возможно, самая неожиданная (и по-своему замечательная) минута вечера.

Ольга машинально делает небольшой глоток шампанского.

Батя произносит негромко и сурово: — Я как бы прощенный.

Ольга молчит.

В колышущейся свечной полутьме Батя снова обращается — теперь к Инне:

— Я, дочка, прощенный. Я как только вышел на пенсию — сразу этим заболел… озаботился. У меня камень на сердце. Я, Инна, написал им… Реабилитации были полагерно. Либо уже по поселениям. По выселкам… Я ведь знал по бумагам — кто где… Перед пенсией меня как раз повысили — заставили сидеть на бумагах. На этих, как говорили начальники, белых бумагах… Переписал адреса. Поехал. Я ездил и ездил. И меня простили.

Инна: — В Питер хочу.

Ольга: — Ты всегда хочешь в Питер.

Где-то чинит свет ч-ч-чертыхающийся Коля: — Дадите мне с-свечку или нет?.. Ч-черт!

Батя негромко продолжает:

— Звоницыны сразу простили. Сначала в письме признался. Потом звонил. Потом приехал. Они приняли как родного. Как своего. Я жил у них… У Звоницына осталась мягкая улыбка. Кормили-поили. Я потом еще и еще к ним приезжал. Дел особых у нас с ним, конечно, не было. Старики!

Батя еще сбавил голос:

— Написал ему, что это я сдал его… Но я не навязывался. Звоницын уже не был, конечно, ссыльным… Но как же он мне обрадовался. Приезжай — вдруг закричал по телефону!.. И ни малой злобы.

В голосе Бати уже пробился, слышен отраженный восторг счастливых дней:

— А его Галя?.. Какие у нее глаза были при встрече! Те же сумасшедшие глаза! Если бы я не был так виноват, я бы расцеловал ее… Да и всякий… Да и вы бы, едва ее увидели…

Покаянный восторг нарастает:

— Да что там!.. А шепчущий филолог Буянов, а Рогожин Илюха! А Марлен Иваныч!.. Я легко их всех нашел. В делах ссылки-пересылки я уже был дока. Как раз меня перекинули. На две ступеньки вверх — к машинописным бумагам… Бумаги сожгли. Ни одной скомканной, выброшенной. Однако я-то знал подноготную. Машинописи горят быстро и особыми всполохами!.. А вот если бумаги написаны от руки — горят ровно. Как эти высокие свечи. Другой не отличит огонь, не удивится. Ну да — горят и горят.

Голос припоминающего Артема, увы, прерывает обстоятельный рассказ Бати о том, что и как у нас горит.

— Оля!.. — кричит Артем. — А вот этой репродукции на стенде я что-то не припомню. Не было ее.

Луч фонарика уперся в краски Кандинского.

— Да. Это наше недавнее пополнение.

— Так мы ее уберем на время… Нам нужна вчерашняя подлинность.

А за столом тихие посиделки при ровно горящих свечах. Сестры рядом.

И все тот же не жалкий, а сдержанно-холодноватый голос:

— Я сдал их… Сдал Звоницына с его женой. Сдал Марлен Иваныча… Сдал Ефима… Сдал Рогожина… Иванова-Дюма… Буянова Николая… Всех их я сдал, и все они простили. Ни один не отказался от меня по жизни — не отвернулся.

— Они были вашими друзьями? — вдруг чему-то насторожившись, спросила Инна.

— Они стали моими друзьями.

Батя взял бутылку шампанского, но открыть не поспешил. Нет… Не та минута… Кинул, отправил бутылку назад — точно в ее пластмассовое гнездо, снова в ящик.

— Я их прежде мало знал… Даже если на одной улице жили. Как со Звоницыными. Мы были только соседи. Я разок-другой сидел у них в гостях. Я уже сдал их. Но для вида еще раз у них пообедал. Пожали руки — пока-пока, до завтра!.. У Звоницына потрясающая улыбка. А его Галя! глаза! Галя ко мне подбежала, а руки мокрые, посуду уже послеобеденную мыла. Перемывала… Но глаза сияют — она меня чмокнула в щечку… Куколка. Ей только пять дали.

Батя: — То охотились, то в баню ходили… У них чудная своя, с хвойным духом баня.

— А о доносе?

— Как же!.. Обязательно вспоминали! Звоницын романтичный… Я сдал его легко. Романтичные говорят много лишнего.

— Сейчас он говорит поменьше?

— А вот ничуть. Такой же!.. И вспоминать любит… Мы же, Оля, оба с Арбата. Давай, скажет, Сергеич, про наше… Какие годы были! Молодость! Это ж чудо. А женщины как нас любили… 

— И женщин вспоминали?

— Еще как!.. Правда, иногда с кухни Галя, жена его, громыхнет сковородой, цыкнет — и мы молчок. Ну а как только она в магазин… за продуктами… тут уж мы вольные птицы!.. Да-а… Звоницын! Алешка! Он прямо так и начинал — давай, Сергеич. Про то, как ты меня сдал… Старики, злобы никакой!.. И вот мы постепенно. Со вкусом. Не торопясь… Что он сказал — и что я записал слово в слово. На листочек… И как ему зубы потом при задержании выбили. Не жаловался. Он и сам любил помахать кулачищами.

— Десять лет лагеря! Соседу!

— Срок, дочка, не я выбирал.

— Зачем же его сдали?

— Как зачем?.. Да я же работал. У профессионального осведомителя свой, и нелегкий, хлеб.

— И вы всех помните?

Батя замедлил речь. Задумался. Глаза его поискали некую далекую точку.

— Едва ли всех… Их много. Для одной человеческой памяти их много.

И тут его прорвало. Он заспешил сказать. Он сокрушался, винился. Но вина в его голосе уже навсегда сплелась, сжилась, срослась, сроднилась… спелась!.. с уже выданным ему прощением. С оттаявшей ностальгией по тем его невозвратимым денечкам:

— А Снегиревы!.. А Ряжские!.. Их забрали грубо. Высылка была спешная… Тоже сначала Магадан. Что сказать! Горе!.. Они, эти неумехи Ряжские, потеряли ребенка. Девочку. Простудили… И у жены хронический кашель… С хлеба на воду.

— А как они сейчас?

— Как, как!.. Простили.

— Жили у них?

— Сначала письмом простили. Потом две недели у них жил. У его жены все еще кашель. И какой! Сгибает крепкую бабу пополам… Они, Ряжские, так уж получилось, простили меня первыми и первыми откликнулись на мое письмо.

Батя неотрывно смотрит на пламя свечи:

— Кормили. Поили. А главное — всё понимали… Откликнулись сразу!.. Приезжай! Приезжай!

— Ценят в Сибири люди друг друга.

Батя: — Прощают.

— Оля! — Артем нет-нет и кричит с расстояния, припоминая и уточняя важное. — Итак, весь тот вечер я как маятник. Здесь!.. Взад-вперед. Двигался!.. Однако помню, было прохладно. Почему?.. Ведь ровнехонько год назад. Ведь точно такое же лето.

— Лето было дождливое, милый. Прошлое лето.

Артем машет помощникам: — Запишите.

Женя и Женя: — Про дожди я записала… А я уже дважды отметил про нестойкое лето.

Ощупывая затемненное пространство, фонарик Артема выхватывает на луч ряд репродукций — и так охотно, так радостно, встречно вспыхивают несгорающие миры Кандинского.

И опять Артем кричит:

— А все-таки мне запомнился холод.

«Гротеск необязательных подробностей, — думает он, припоминая. — Ну да. Гротеск испарившейся любви. Вчерашний суп. Никого не обманувшая, мелкая драмка, которой некуда сползать, кроме… кроме как в фарс».

— Оля… Скажи хоть два слова. Откуда в том лете так запомнившийся мне холод?

— Милый. Ты ведь ходил раздетый. Голый.

— Голый. Зачем?

— Тебе нравилось.

— Что?.. Совсем-совсем голый? шагал до мнимого полуподвального окна…

— Ты даже пытался это несуществующее окно открыть.

— Ага!.. Вот оно!.. Моя мысль уже рвалась на свободу?

— Что-то вроде, милый.

— Я сойду с ума… Еще одно прочтение прошлого… Оля!.. Но не был же я в тот судьбоносный час без трусов?

— Был, дорогой.

— Точно?

— Насколько я помню… Именно нагота, возможно, и подвигла тебя на мысль о цензуре. Ты вдруг вскрикнул — человек должен быть совсем открыт. Гол. Наг!

— Верно! Верно!.. А ты — я вспомнил — варила кофе. Запах жутковатый, пригорелый. Кофе каждый раз был наполовину ячменный, дешевый.

— Я небогата, дорогой. Ты же знаешь.

— Да, да… Пригарок помню. Мы бедствовали. Ты варила кофе. Но почему ты тоже? почему голая?

— Было жарко.

— Ты так странно стояла… У плиты… Голая…