Верность - Константин Локотков

— Говори, говори, — сказал Федор.

— Что говорить? Все ясно. Ты вот мне скажи: зачем обо всем этом спрашиваешь?

— Как зачем? Ты мой товарищ…

— Товарищ… — Семен вздохнул, махнул рукой. — Какой я тебе товарищ!..

Заметив возмущенное движение Федора, он испуганно поднялся:

— Федор! Я понимаю все… Я хотел сказать… Вы вот дружите, а я…

Он запнулся.

— Что ты?

— А я… ничем не могу ответить… вот!

— Почему? — спросил пораженный Федор. — Ты что глупости городишь? Чем ты хуже любого из нас?

— Не знаю… Отвык я как-то… от всего этого… Ты вот говоришь: общественная работа… А раньше я разве не участвовал? Ведь пионером был…

— Я знаю это. Я уверен, что ты и сейчас сможешь. Знаешь что? Прочти сначала письмо…

— А можно?

— Конечно. Какие могут быть секреты!

Семен взял конверт, осторожно развернул. Отошел к окну, принялся читать. Прочел и некоторое время стоял неподвижно, не оборачиваясь.

— Что ж, — наконец сказал он и медленно повернулся. Лицо его было добрым, глаза светились мягко и застенчиво. Он протянул письмо. — Возьми. Он правильно пишет. И вообще — он чудесный человек.

— Дай руку! — сказал Федор.

Семен подал руку и смутился.

— Ну, подумаешь… ладно, — заикаясь, сказал он.

Федор обнял его за плечи.

— Семушка! У меня есть друг Анатолий, он всегда в таких случаях говорит: «Наплевать и забыть». Вот и ты: наплюй и забудь! То, что ты придумал, не существует. Не надо сторониться людей. Не надо думать, что ты хуже товарищей, а потому недостоин их дружбы. Между нами говоря, хорошо еще, что никто не знает об этом, а то бы всыпали тебе по первое число. — Федор засмеялся. — Ишь, придумал! И обижаться не надо на людей. Директор вот пишет, что ты обиделся на людей… Зачем это? Разве они желают тебе зла? Но, может быть, некоторые иногда спешат, не замечают человека. — Федор подумал, нахмурился. — Есть такие! Но им за это вот от таких, как директор, здорово попадает: «Смотрите, черти, помогайте друг другу!» На отца ты правильно смотришь — оторвал и забыл. И тут тебе особенно нечего раздумывать и волноваться. Я давно хотел с тобой поговорить на эту тему, да разве с тобой столкуешься! — Федор, улыбаясь, сжал плечо Семена. — Мало того, что плетешься где-то в стороне, чуть что — сразу в свою норку, и ни за что не вытянешь… Но теперь, Семен, я от тебя не отстану. Да ты и сам подумай: зачем тебе эта поза? Что в ней хорошего? Иди к нам, давай работать вместе. Трудно сначала? Пересиль себя! Без умения жить с людьми, без постоянной потребности приносить пользу обществу ты не можешь стать хорошим инженером. Конечно, ты сам это хорошо понимаешь. Я тебя хочу спросить: у тебя есть желание помогать институту?

Семен ответил не сразу. Есть ли у него желание? Этот вопрос для него звучал сейчас так же, как если бы его спросили: хочешь ли быть таким, как все?

— Что я могу сделать для института? Я бы хотел, да разве я смогу? Я отвык, Федор.

— Вот и надо привыкать.

— Я ничего не могу. Ну что? Я только могу с книгами… учиться. И все.

— О! — подхватил Федор. — Это много. Это значит, ты все умеешь.

— Как так?

— А вот как! Ты член технического кружка?

— Нет.

— Почему?

— Да так. Что там интересного? Зады твердят.

— Вот! И я так думаю! Мы с Виктора снимаем обязанность руководителя, он только внешний лоск наводит, а дела не видно. Пусть занимается литературным кружком. А руководителем технического кружка назначим отличника Семена Бойцова!

— Это очень смело, — сказал Бойцов. Мысленно представив себя в роли руководителя, он усмехнулся: Бойцов — руководитель!

Но Федор говорил так («Ой, хитрый!» — подумал Семен), словно у него не только не было никаких сомнений, но даже как будто он был недоволен собой, что так поздно предложил Семену руководить кружком; он даже покачал головой и произнес:

— Черт возьми, а? — Сперва в досаде поморщился, а затем восхищенно посмотрел на Семена. — Согласен?

— Я не справлюсь.

— Не хочу и слушать! Через четыре года дадут тебе цех или конструкторское бюро, тоже скажешь: не справлюсь?

«А в самом деле? — подумал Семен. — Там цех, а здесь только еще кружок…»

— Ну, хорошо, — после минутного размышления сказал он и слегка покраснел: ему стало неловко оттого, что он так упирается.

— Теперь вот что, — продолжал Федор, — попрошу помочь нашей газете.

— Чем же я могу помочь?

— Ты хорошо рисуешь.

— Вот, заметил! — Семен засмеялся. — Ну и что же?

— Мы введем тебя в состав редколлегии. Согласен?

— Что ж, вводите. Теперь посыпалось!..

Он так смешно, растерянно махнул рукой при этом, что пришла очередь рассмеяться Федору.

— Ничего, ничего! Ты только окунись в эту работу… Я на себе испытал. Первая твоя работа в газете будет вот какая: на Сережку Прохорова поступила заметка. Изобрази его посмешней. Вот тебе фотография. Срисуй. Или, может, с натуры лучше?

Семен уткнулся в фотокарточку. Очкастый, с язвительной улыбкой, курносый, смотрел на него Сережка.

— Я его с натуры, — вдруг весело сказал Семен.

Федор взял его за локти, чуть притянул к себе, приподнимая, и опять легонько оттолкнул:

— Хлопочи!

Глава тринадцатая

В тот же день, вечером, на консультации по термодинамике, Сережка Прохоров почувствовал на себе упорные взгляды Семена Бойцова.

— И с чего он в меня уткнулся? — тихо спрашивал он Бориса Костенко, толстого, меланхоличного на вид, но очень славного, известного своей добротой парня, первого шахматиста в институте. — Смотрит и смотрит… Ты не знаешь?

— Затрудняюсь тебе сказать, — отвечал Борис.

Сережка чувствовал себя, все беспокойнее: он видел, что Бойцов что-то быстро набрасывает в тетради. Сережка украдкой показал ему язык, потом — кулак. Женя, сидевшая рядом с Семеном, погрозила Сережке пальцем. Тогда тот начал принимать позы — надувшись, подняв брови, важно поворачивал голову, повинуясь плавным указаниям ладони Струнниковой.

— Так, так, так, — шептала девушка, заглядывая через плечо Семена и кивая Сережке. — Еще немного. В профиль, в профиль, — показывала она.

Сережка поворачивал голову в профиль.

— Есть! — деловито кивнула Женя.

Раздался звонок. Прохоров двинулся к Семену, но тот предусмотрительно скрылся.

— Ой, похож, ой, похож! — восхищенно повторяла Женя и всплескивала руками. — Прямо вылитый!

На следующий день в газете появилась заметка и карикатура на Сережку. Он был изображен в виде петуха, с огромными очками. Хвост состоял из перьев-дисциплин. Из-под крыла торчало горлышко полбутылки.

Сережка протиснулся сквозь толпу студентов, сгрудившихся у стенгазеты, неторопливо прочел заметку, критически осмотрел карикатуру, сказал:

— Неостроумно. — И вылез, красный, злой, то и дело поправляя очки.

К вечеру стало известно о назначении на завтра общего студенческого собрания. В объявлении было указано:

«Разбирается вопрос о поведении студента первого курса Прохорова».

Сережка не ожидал такого оборота. Он явился в комитет комсомола и заносчиво и крикливо заявил, что Купреев не имеет права выносить вопрос о нем на общее собрание, поскольку он, Прохоров, не комсомолец, и вообще никому нет никакого дела до его учения и дисциплины.

— За «хвосты» я снят со стипендии и в ней не нуждаюсь, — кричал он, — мне дядя помогает! Понятно вам? И вообще это дело директора, а не ваше.

— Понятно нам, — сказал Федор. — Собрание завтра, в семь тридцать. Твоя явка обязательна.

Сережка пошумел еще немного и ушел, хлопнув дверью.

Был выходной день, студенты ушли в театр на дневной коллективный просмотр спектакля «Человек с ружьем». Сережка настолько разозлился, что не пошел со всеми и остался в общежитии. Он решил демонстративно не идти на собрание.

Однако вечером, когда все затихло в общежитии и Сережка, остался один в пустых и гулких коридорах (в комнате он не мог усидеть и бродил по этажам), он не выдержал и, кляня все на свете — Купреева, и свои «хвосты», и ту минуту, когда пришла ему идея списать титры, — выскочил из общежития и, придерживая очки, побежал в институт.

— Бежит, бежит, — сообщила Женя Струнникова, прильнувшая к окну Большой технической аудитории. — А спешит как! Спешит как!..

Сережка с шумом распахнул дверь в аудиторию и, зло блеснув очками на президиум и обведя взглядом притихшее собрание, громко сказал:

— Явился! Можете начинать.

Воинственно приподняв плечи, он полез через ноги товарищей в угол.

Федор Купреев поднялся за столом президиума.

— Товарищи! — сказал он. — Общее собрание студентов младших курсов считаю открытым. На повестке дня один вопрос: о моральном облике советского студента. Слово имеет секретарь партийного комитета Александр Яковлевич Ванин.