Цицерон и его время - Сергей Утченко

* * *

Приведенное выше изложение событий и хода заговора основано, как нетрудно убедиться, на показаниях наших главных источников, т.е. того же Цицерона и Саллюстия (а частично и Плутарха). Но нетрудно убедиться и в другом — в наличии определенного разрыва, даже противоречия между фактической стороной дела и оценкой или толкованием самих фактов нашими авторами. В чем же причина подобного несоответствия? На первый взгляд кажется, что историк, желающий изучить заговор Катилины, находится в особо благоприятном положении. Действительно, немного найдется событий древней истории, которые были бы столь подробно освещены, да еще самими современниками. Но в данном случае это бесспорное преимущество оказывается одновременно и крупнейшим недостатком. Не говоря уже о Цицероне, который выступает как открытый, яростный враг Катилины и от которого и не приходится ожидать объективности, следует отметить крайне пристрастное освещение событий в монографии Саллюстия. Последний не был, насколько нам известно, личным врагом Катилины, но зато для него руководитель заговора не что иное, как персонификация, живое воплощение того тезиса, на котором держится вся историко–философская концепция монографии, — тезиса о моральном разложении римского общества, в частности нобилитета. Так возникает определенная историческая аберрация, в результате которой общая картина заговора не только не проясняется, но скорее выглядит искаженной. Не случайно поэтому в новейшей историографии, как в зарубежной, так и в отечественной, существуют самые противоречивые оценки и движения в целом и его вождя. Заговор Катилины нередко интерпретируется как последнее крупное выступление римской демократии, а сам Катилина предстает чуть ли не в образе беззаветного борца за свободу. Не менее часто говорится и о том, что он стремился к захвату единоличной власти, к режиму диктатуры, а движение в целом имело авантюрный и даже реакционный характер. Какова же должна быть наша оценка этого движения? Можем ли мы квалифицировать его как движение демократическое или, наоборот, как стремление вождя (а быть может, вождей) заговора установить личную диктатуру? На наш взгляд, не имеется достаточных оснований ни для того, ни для другого вывода. Прежде всего вопрос о движущих силах заговора, о составе заговорщиков. Основной лозунг, под которым развертывалось все их выступление, — кассация долгов — сам по себе как бы вполне демократический, фактически привлекал, как уже отмечалось, и разорившихся аристократов, и сулланских ветеранов, и «золотую молодежь», и всякие деклассированные элементы общества. Примерно эти же социальные категории перечисляет и Цицерон во второй Катилинарии, анализируя состав заговорщиков. Выше уже говорилось о том, что он называет шесть различных групп, или категорий, участников заговора, «полчищ Катилины». Первая категория — это те, кто, несмотря на огромные долги, владеет крупными поместьями и не в состоянии расстаться с ними. Вторая — те, кто, будучи обременен долгами, стремится все же к достижению верховной власти и почетных должностей. Третья — в основном разорившиеся колонисты, ветераны Суллы. Четвертая, самая пестрая, смешанная по составу — это люди, безнадежно залезшие по тем или иным причинам в долги и находящиеся под вечной угрозой вызова в суд, описи имущества и т. п. В эту группу входят как те, кто живет в самом Риме, так и живущие в сельской местности. Пятая — всякого рода преступные элементы, которых не вместит никакая тюрьма. И наконец, последняя, шестая категория — преданнейшие приверженцы и любимцы Катилины, т.е. вылощенные щеголи, бездельники и развратники из среды «золотой молодежи». Таков анализ Цицерона. Этот анализ, очевидно, наиболее интересное и объективное наблюдение, совпадающее не только с картиной, изображенной Саллюстием (подобное обстоятельство само по себе еще не имело бы доказательной силы), но и со всем тем, что нам известно о социальной дифференциации римского общества того времени. Последнее соображение можно считать решающим.

Поэтому наиболее объективной и вместе с тем наиболее осторожной оценкой движения будет, пожалуй, вывод о том, что заговор Катилины — типичное движение эпохи кризиса и разложения полисной демократии, в котором принимали участие различные социальные группировки и в котором демократические лозунги и тенденции были приправлены значительной долей политического авантюризма и демагогии.

Политический облик самого руководителя заговора достаточно характерен. О чем говорят его известные нам действия? Что он представляет собой, если отвлечься от тех страшных, но все же весьма малоправдоподобных обвинений морально–этического порядка, которые так искажают для позднейших историков его образ? Мы знаем, что Катилина четырежды пытался легально добиться консульского звания, т.е. действовал всецело в рамках неписаной римской конституции, в рамках полисных традиций и норм. Только после четвертой неудачи, видя резко отрицательное к себе отношение со стороны сената, провоцируемый к тому же Цицероном, он решается наконец сойти с «конституционной» платформы. Но и в воинском лагере, куда Катилина бежит из Рима, он тем не менее стремится придать какую–то видимость законности и «легальности» своей власти, появляясь всюду с отличительными знаками консульского звания. Ничто, ни один известный нам факт не свидетельствует о том, что он стремился к личной диктатуре, хотя, разумеется, нет никаких оснований утверждать — в особенности после того прецедента, каковым была диктатура Суллы, — что он наотрез отказался бы от такой возможности, будь она подсказана реальной ситуацией. Но тут мы уже вступаем на зыбкую почву догадок. Бесспорно одно — Катилина, как истинный представитель своего класса и своей эпохи, принадлежал к тому поколению политических деятелей Рима, которые еще находились во власти полисных, а следовательно, и «республиканских» норм, традиций и даже иллюзий. Такова наша общая оценка движения Катилины. Но в данном случае это движение, этот факт римской истории интересует нас не только как таковой, не только сам по себе, но и как определенный этап политической деятельности и карьеры Цицерона, тем более что окончательное разоблачение заговора — бесспорно кульминационный пункт его успехов на государственном поприще. Именно в ходе борьбы против Катилины и его окружения окончательно формируется тот политический лозунг, верность которому Цицерон сохраняет на протяжении всей своей жизни — лозунг «согласие сословий» (concordia ordinum) или «объединение всех достойных» (consensus bonorum omnium). Впервые намек на возможность блока между высшими сословиями — сенаторским и всадническим — проскальзывает еще в речи за Клуенция, т.е. в 66 г., затем в какой–то мере при защите Рабирия, однако развернутая картина единения сенаторов, всадников и всех «честных и достойных людей» дана «крупным планом» лишь в Катилинариях. Причем если в первой речи против Катилины говорится главным образом о необходимости подобного объединения, то в последней Катилинарии развертывается совершенно апологетическое изображение той concordia ordinum, которая охватила якобы все слои населения, начиная от «возродившегося» в момент опасности союза между сенаторами и всадниками и кончая отношением к заговору вольноотпущенников и даже рабов. Мы не будем сейчас касаться ни вопроса о том, насколько сам Цицерон верил в реальность «согласия сословий», ни вопроса о пропагандистском значении и политической актуальности лозунга, поскольку нам придется еще не раз к нему возвращаться и даже говорить о его теоретическом обосновании. Сейчас для нас важнее всего отметить, что Цицерон берет его «на вооружение» фактически во время и в ходе борьбы с Катилиной. Не менее важен и другой момент. Речь идет о концепции «меча и тоги». Эта концепция, очевидно, была связана — и об этом уже говорилось выше — с ориентацией на Помпея. Вполне вероятно, что она зародилась в период борьбы Цицерона за достижение консульской должности, однако с более или менее четкими формулировками мы сталкиваемся несколько позднее — в связи с движением Катилины. Так, например, вторая Катилинария завершается эффектным обещанием Цицерона пресечь начинающуюся гражданскую войну — а такие войны издавна считаются самыми жестокими и кровопролитными, — не снимая с себя мирной тоги. Некое принципиальное изложение концепции, а потому и не связывающее ее с какими–либо «персоналиями» мы встречаем в речи за Мурену, которая, по всей вероятности, была произнесена после удаления Катилины из Рима, но еще до ареста и казни заговорщиков. В последних же Катилинариях мотив «меча и тоги» не только настойчиво повторяется, но и конкретизируется применительно к Помпею, а также и к самому автору речей. В третьей Катилинарии не раз подчеркивается, что государство своим спасением, а народ римский своей победой впервые обязаны «императору, носящему тогу», в конце же речи прямо говорится об одновременном наличии в римском государстве двух выдающихся граждан, «один из которых провел границы нашей державы не по земле, но по небу, а другой спас оплот и самое ее средоточие». В последней речи против Катилины снова встречается упоминание о тоге в связи с благодарственным молебствием, которое сенат назначил от имени Цицерона. Причем подчеркивается, что подобный почет впервые оказан магистрату, носящему тогу, а затем, когда «под занавес» идет перечисление выдающихся полководцев и упоминается наряду с другими Помпей, то звучит уже совершенно новая нота — не только сопоставление своих заслуг перед государством с заслугами Помпея и других завоевателей, но и определенный намек на то, что еще не ясно, чьи заслуги по существу важнее. Ибо здесь говорится: «Среди похвал, расточаемых этим людям, найдется, конечно, место и для моей славы, так как заслуга завоевания новых провинций, куда мы можем выезжать, не может оказаться выше забот о том, чтобы у отсутствующих после их побед было куда возвратиться». Это отнюдь не случайный момент, не единичное высказывание, но упоение своей победой, начало головокружения от успехов. Пока исход борьбы с Катилиной был еще не совсем ясен, Цицерон говорит о двух родах деятельности, которые могут возвести человека на высшую ступень достоинства, о двух равновеликих силах — «меч» и «перо», или «меч» и «тога» — и даже отдает некоторое предпочтение «мечу», «лагерю», но как только победа и конечный успех перестали вызывать какое–либо сомнение, он уже готов провозгласить приоритет «тоги» над «мечом». Собственно говоря, именно так он и поступает в будущем, причем, чем дальше отодвигается в прошлое день его блистательного триумфа, тем более уверенно говорит он, что именно тогда и произошло величайшее, достославное событие: «оружие отступило перед тогой». Все это свидетельствует о том, что Цицерон в не меньшей степени, чем Катилина, тоже находился в плену полисных традиций и иллюзий. Он не мыслил борьбы иным оружием, чем власть консула или авторитет сената, он не представлял себе иного плацдарма этой борьбы, чем римский Форум. Но оружие из арсеналов Римской республики выглядело теперь оружием устаревшего образца, а дальнейшие судьбы государства решались ныне отнюдь не речами или голосованием на Форуме. Вот почему и Цицерон в момент, казалось бы, наибольшего успеха в своей политической карьере оказывается по существу лишенным серьезной опоры. Он никогда не искал ее в демократических слоях римского населения, да сейчас это, пожалуй, уже и не имело смысла. Подавление заговора Катилины показало всю слабость так называемой римской демократии: ее социальную разнородность, распыленность ее сил, отсутствие организации. Судьба заговора только подтвердила полную безнадежность попыток захватить власть, опираясь на эти распыленные, неустойчивые, бесформенные группы населения. Но и сенат не был достаточно надежной опорой. Конечно, Цицерон всей своей деятельностью на посту консула стремился заслужить доверие сенатских кругов, добиться наконец того, чтобы стать «своим» в их среде, и в значительной мере преуспел в этих стараниях. Но сложность вопроса заключалась ныне в другом. Изменилось положение самого сената, его роль в государстве. Прежний непререкаемый авторитет был утрачен. Сенат перестал быть единственным средоточием политического руководства. Поддержка сената и опора на сенат не всегда гарантировали теперь устойчивость положения. В этой ситуации концепция Цицерона, концепция содружества «меча» и «тоги» или даже приоритета «тоги», выглядела более чем сомнительно. Развитие событий подсказывало скорее обратное соотношение. И если в ходе только что ликвидированного заговора обращение Катилины к армии можно было рассматривать как вынужденный шаг, почти как акт отчаяния, то вместе с тем все более прояснялось значение армии — наиболее организованной силы, а потому и единственной реальной опоры в политической борьбе. Однако это был путь, не только непредусмотренный, но и решительно отвергаемый всеми республиканскими нормами и традицией, всей системой полисной демократии. Избрание подобного пути неизбежно вело к коренной ломке самой этой системы. Не всякий мог понять неизбежность и необходимость такой ломки, поняв — отважиться, отважившись — суметь. Излишне говорить, насколько чужд был Цицерон подобному образу мыслей и действий. Наоборот, Цицерон был еще уверен в своем успехе, верил в него и не понимал всей иллюзорности одержанной победы. Он все еще находился под впечатлением восторженных кликов, приветствий, бурных рукоплесканий. Он — отец отечества, «император в мирной тоге», он — второй Ромул, если и не основавший Рим, то спасший его от верной гибели. Безусловно, судьбой назначен один и тот же срок — и этот срок продлится вечно — как для процветания римского государства, так и для памяти о его консульстве.