Диктатор и гамак - Даниэль Пеннак

— Возвращаясь к реальности фактов, — снова заговорила Соня, — двойник был уже мертв, когда его увезла «скорая», это правда. Судебный медик постановил рецидив малярии или что-то в этом роде. И это превращало его в интересный медицинский случай. Только подумайте: приступ тропической лихорадки посреди иллинойской зимы! Это странное столкновение мало вязалось со всем тем количеством спиртного, которое он вылакал. Знаете, я думаю, он пил также, чтобы согреться. (Пауза.) С этой точки зрения вы правы: он умер одновременно и от жары, и от холода… и еще от страшного приступа белой горячки.

Следующая ее фраза все-таки вызвала у меня улыбку.

— Только это, пожалуй, может заставить вас читать наизусть Гарибальди, когда вы при смерти!

После чего она принялась объяснять мне, что сам мой роман был в некотором роде алкогольной зависимостью:

— Как можно отдать себе отчет в этом опьянении под названием жизнь, если не окунуться с головой в эту бутылку, где все дозволено, под названием роман?

Конечно, конечно, но я задавался сейчас вопросом, гораздо более приземленным. Я спрашивал себя, каким образом сопливая девчонка, которой она тогда была, смогла раздобыть отчет судебного медика, касающийся смерти безымянного клошара в кинозале в Чикаго в 1940 году.

На что она ответила, сделав мне знак вновь наполнить стаканы:

— Вам хочется получить небольшой урок реализма?

3.

И вот она начинает рассказывать мне, что ее отец был служащим похоронного бюро. Не могильщик, не чучельник, не резчик надгробных плит или прокатчик катафалков, нет, но все это вместе: глава похоронного бюро, промышленник похорон, первый в Чикаго — финансовой метрополии, где, как нам известно, смерть не являлась фактом из ряда вон выходящим.

— Что, впрочем, не мешало ему сокрушаться о первых годах работы в этой области, — уточнила Соня. — «В то время, — говорил он, — люди именно умирали, не дожидаясь медленного угасания своих дней».

«То время» восходило к 1918 году, когда испанка опустошила Чикаго, забирая в первую очередь стариков и детей. Отец Сони был тогда плотником. Он схватил пулю на лету и перекроил свои кровли в гробы. Затем последовали годы сухого закона… Другой вид массового убийства: меньше трупов, но больше помпы. Даже самый мелкий бандит удостаивался шикарных похорон всенационального масштаба.

— Когда его спрашивали, чем он занимался, мой отец с искренним смехом отвечал, что участвовал в сделках по «импорту-экспорту». У него был весьма веселый нрав, его все забавляло, он был совершенно безграмотный и при этом обладал неугасающим оптимизмом и замечательной педагогической строгостью. Если бы он умел читать, то стал бы прекрасным прототипом для вашего друга Рота.

— …

— С чего вы взяли, что он запрещал мне носить габардин а ля Богарт? Наоборот, он обожал, когда я затягивалась в этот плащик детективщицы. Он даже подарил мне шляпку, которая очень подходила к этому плащу. Это было тем более приятно, что он никогда не делал подарков и ненавидел Богарта. Богарта, Чаплина, Фербенкса, «всю эту шайку вшивых коммунистов». Знаете, как он назвал свое похоронное бюро?

Я этого не знал.

— БДТР, что официально означало: «Better Dirt То Rest» («Лучшая земля для успокоения»), однако за семейным столом или в компании его друзей за виски приобретало совершенно иной смысл: «Better Dead Than Red» («Лучше мертвый, чем красный»).

— …

— Вот такой был человек. Похожий на многих других в моем родном городе. Он умер в своей постели в почтенном возрасте, не дав нарушить свой покой ни одним вопросом. Моих братьев, которые вкалывали вместе с ним, он частенько лупил, меня же он обожал. При условии, тем не менее, что я сама должна была зарабатывать на учебу. Отсюда и эта работа билетерши. Отсюда же и мое пристрастие к рисунку углем…

Последовали некоторые подробности ее дебюта рисовальщицы. Отец пристроил ее в дело с ранней юности, как только заметил ее дар к рисунку. Поручение: изображать в карандаше профиль покойных в похоронных салонах, где их оплакивали близкие.

— Да, да, это будет им «сувенир на память»! — утверждал он.

Сбывая «сувениры на память» по пять долларов за штуку, она зарабатывала на этом гораздо больше, чем полагалось иметь карманных денег. Таким образом, она провела свою юность, делая наброски с трупов, отдававших карболкой, среди сморкающихся носов.

— Да, в каком-то роде я тоже была похоронщицей.

Ясное дело, что от этих похоронных набросков до семейных портретов был один шаг, который она сделала без малейших усилий. Отсюда и быстрота исполнения. Переходя от одного придела к другому — «они были расположены бок о бок и пронумерованы, как пляжные кабинки», — за день она успевала нарисовать три десятка портретов скорбящих родственников.

— Это не представляло особой трудности, плакальщицы почти столь же неподвижны, как и покойные.

Она поправилась:

— Кроме итальянок… Печаль Юга помогла мне выработать чувство движения.

Здесь она наклонилась ко мне, глядя искоса, и произнесла заговорщицким тоном:

— Все это, чтобы сказать вам, до какой степени я была тронута тем портретом, который вы с меня нарисовали: смелая девочка, вытирающая слезы первого мертвого человека, которого она видела в своей жизни, в опустевшем кинозале…

(Ну ладно, ладно…)

А потом она принялась говорить, обращаясь сама к себе, — небольшой экскурс в прошлое.

— Этот опыт в отцовской фирме очень мне пригодился, когда я перешла к наброскам моделей. В манекенщицах — живое одно только платье. Саму девочку не видно за нарядом, ее убили. Вы когда-нибудь наблюдали за выражением лиц этих девушек? В них не движется ни один мускул. Кутюрье стирают лицо, чтобы было лучше видно материю. В семидесятые годы дошло до того, что их вообще превратили в скелеты. Все — невесты Франкенштейна, они движутся механической поступью к цели, которая им неведома. Когда я рисовала платья, я всегда начинала с лица этих юных жертв. Удивительно, до какой степени оживает в ваших глазах любая тряпка на этих мертвых манекенах!

Она еще довольно долго распространялась на эту тему. По ее мнению, в нашем обществе росла тенденция производить эффект жизни в ущерб по-настоящему живому существу, во всех мыслимых областях. Ее собственные внуки были тому «умирающим подтверждением», юные трупы, занятые собственным разложением перед экранами, на которых «это» жило вместо них.

— Никто больше не осмеливается вытащить их из комнат, чтобы усадить за семейный стол или хотя бы уложить в кровать с подружкой.

В течение некоторого времени я слушал ее импровизации, а затем, воспользовавшись паузой, которую она сделала для вдоха, мягко спросил:

— А что отчет судебного медика, Соня?

Я будто пробудил ее ото сна.

— Ах да.

— …

— Как я раздобыла отчет судебного медика?

Она спокойно улыбнулась, не спеша раскрыть мне свой секрет.

— Вопрос романиста…

Она глядела вдаль.

— Вы торопитесь?

Не больше, чем солнце торопилось закатиться туда, за массив Военного училища.

— Тогда расскажите мне, что это вас понесло в Бразилию, вы об этом нигде не говорите.

4.

Я никогда и не задумывался, что. Это была первая работа Ирен; в университете Форталезы освободилось место, мы воспользовались случаем, вот и все. Однако это объяснение не давало ответа на вопрос «что?» в нашем случае. Ирен была парижанкой до кончиков ногтей, а я — законченным домоседом в домашних тапочках (из разряда тепленьких, с двойной стелькой). Детство, проведенное в метаниях по всему свету, выработало у меня сильный иммунитет к путешествиям. На самом деле я должен был бы упираться, цепляясь за свой бельвильский якорь. Вместо этого я тут же собрался в дорогу, даже уволившись с работы. Если перечитать сегодня мою переписку с другом, я думаю, что решиться на это нас с Ирен заставил тот факт, что мы ничего не знали о Бразилии, ни слова не понимали по-португальски и не имели ни малейшего представления о том, что нас ожидало в Форталезе, столице Сеары — городе и государстве, которые, кажется, возникли в ту самую секунду, когда мы услышали о них в первый раз; случай предоставлял нам новые слуховые и зрительные впечатления, жаль было бы не использовать такую возможность. И еще одно: было жизненно необходимо сбежать от всех этих кретинов, которые всячески старались нас удержать, полагая, что покинуть Париж означает по меньшей мере социальное самоубийство. Перерезать разом пуповину и напустить целый океан между нами и этим так называемым пупом земли — этого требовали элементарные правила чистоплотности. Прочь! Прочь отсюда! Отдать швартовы, уехать далеко-далеко, чтобы посмотреть, каково там и на что похожа Франция Жискара издалека.