Подземелья Лубянки - Александр Хинштейн

Снова читаем протокол допроса:

«Я тогда не выдал своих соучастников и не назвал имени Дзержинской, укрывавшей меня (…), по двум соображениям: во-первых, я не хотел усложнять дело с привлечением новых лиц, а во-вторых, я думал о побеге из лагеря и рассчитывал вернуться в Москву прямо к Дзержинским».

Прямо скажем, объяснение нелогичное. В 38-м не хотел «привлекать новых лиц», а в 39-м выдал всех семерых подельников наутро после ареста. В 38-м «думал о побеге», а теперь – не думает, хотя за спиной таких побегов уже набралось четыре штуки? Что-то мало похоже на правду.

Нет, причина явно в ином. Скорее всего, Венгровер хотел укрыться под сенью знаменитой фамилии. Он надеялся, что «легавые» не посмеют засадить за решетку наследницу «совести революции», хотя бы потому, что им не позволят этого сделать их старшие товарищи по НКВД, для которых одно только имя Дзержинского – как граница СССР – священно и неприкосновенно.

Венгровер рассчитал все правильно: ни у него самого, ни у его подельников в Москве никаких связей нет. Просто так никто помогать им не станет. Но втягивая Ядвигу в эту историю, превращая ее в свою сообщницу, он таким образом приводит в действие могущественные рычаги, которые – несомненно – бросятся на защиту человека из клана Дзержинских, а одновременно – вынуждены будут спасать и его.

Невозможно вытащить из дела одного подсудимого, не трогая другого. Тем более если этот другой не намерен молчать и на суде – будьте уверены – скажет все начистоту, терять ему нечего.

Это был циничный, звериный расчет, но другого выхода спастись Венгровер для себя не видел. 62 кражи, организация банды, побег из лагеря: в общей сложности – срок набегает приличный…

Впрочем, нет, был и еще один путь. Как и подобает человеку расчетливому, Венгровер не привык складывать вся яйца в одну корзину…

Следователь Кириллович никогда не встречал еще таких удивительных людей. Обычно всякую мелочь, копеечную кражу арестованным приходится вбивать чуть ли не кулаком, а тут – человек сам, одну за другой, вешает на себя новые статьи.

Сначала приплел племянницу Дзержинского. Потом – сдал всех своих подельников. А теперь и вовсе подводит себя под расстрел.

Чудны дела твои, Господи! Может, он, этот Венгровер, того? С головой не все в порядке? Да нет – по разговору, по манерам – вполне нормален, никаких отклонений нет.

Рука Кирилловича уже затекла от многочасовой писанины, в такт ей после вчерашнего (День чекиста как-никак, грех не погулять) гудела голова, но Венгровер и не думал останавливаться. Наконец следователь не выдержал.

– Видите ли, то, что вы сейчас рассказываете, в большей степени заинтересует не нас, а госбезопасность, – как можно осторожнее сказал он. – Чтобы не возникло лишних вопросов, изложите эти обстоятельства собственноручно.

Собственноручно – так собственноручно. Венгровер взял протянутый лист бумаги, чернильницу. Криво вывел посреди страницы – «ЗОЯВЛЕНИЕ». Кириллович хмыкнул, увидев это – «зОявление», но вслух ничего не сказал. Не всем же быть академиками…

Это «зоявление» на имя начальника МУРа настолько красноречиво и увлекательно, что мы позволим себе привести его практически целиком, сохраняя орфографию и пунктуацию документа.

Из «заявления» Б. Венгровера на имя начальника МУРа:

«…по пребыте в лагер уминя бил вивех левий руку я был доставлен в ИТЛ там я обратил внимание на доктара которий комне очен хорошо относился и очен интересовался моэй автобиографие несколка раз он меня спрашивал о меня и омоэм отэс и братьи Первая время я думал, что он проста болен педоростией, но потом он миня устроел в КВЧ (Культурно-воспитательная часть. – Примеч. авт.) разносит книги он часто спрашивал хотел бы я сейчас бит на воле я часта говарил что я одал бы за это 20 лет жизни он спрашивал а куда бы я поехал я говорил что кроме Москвы я никуда бы не поехал И как то раз он мне сказал что я поеду на лесозаводской лекпунт и пожилал мне чесливой дороге Я ничего не понимал да тех пор пока миня нипосадили бесконвойную теплушку А там я доехал до станцие Потьма и бил насвободе На станции ко мне подошел незнакомый человек и стал ин тирисоваться куда я еду я сказал что я вивехнул руку и еду в Москву к тетку но уминя вытащили деньги он сказал что если я одам иму в Москве то он мне их даст Я очен обрадовался этиму но в Москве он сам от миня отстал сам низнал почему но я иму дал свой адрис на Дзержинскую Ядвигу Генриховну.

Как я приехал то я остановился у Дзержинской Яди так как бил болшим ихним приятель.

Через несколко времине к Яди позвонили и попросили миня я подошел к телефону со мной разговарива какойта низнакомой голос Я нимного испугался но он сказал что это тот которий одолжил мне денек и очен просил их одат иму Мы назначили и Кировских ворот я пошол туда сийчаже но комне подошол совсем другой человек он сказал что он миня очен хорошо знаит и что им надо сомнойпоговорить и сетова дня я стл работать позоданию этого человека который мне давал в игопоручение была несколко краж от ветственных лиц и установка была главное похизщять документы»[94].

Итак – в деле появляется новый неожиданный поворот. Венгровер не только главарь самой громкой столичной шайки. Не только любовник Ядвиги Дзержинской. Не только самозваный племянник «железного Феликса». Теперь он еще – и шпион, наймит вражеской разведки, ведь кому еще, кроме как шпионам, нужно похищать документы у «от ветственных лиц».

В тот же день – 21 декабря – на допросе Венгровер подробно описывает свою шпионскую одиссею, не щадя ни красок, ни себя самого.

Он говорит, что еще в вагоне поезда по пути из лагеря уверил своего таинственного спасителя, что доводится племянником самому Дзержинскому. Что связник, с которым встретился полутора неделями позже на Мясницкой, сразу же взял быка за рога и пригрозил: если не станешь оказывать нам кое-какие услуги, дело кончится плохо. Советская власть побегов из лагерей не прощает.

«Я интересовался, что от меня нужно. Он сказал, что надо будет лазить не в первую попавшуюся квартиру, а надо будет выбирать места для краж и что его интересуют документы (…) ответственных лиц и их личная переписка».

Дальше история в изложении Венгровера принимает совсем уж фантастический характер. Никаких адресов, где следует совершать кражи, связник почему-то ему не оставляет. Тем не менее Венгровер судорожно принимается воровать какие-то документы (непонятно у кого и непонятно для чего) – и при следующей встрече передает врагу «3 паспорта, разные справки и письма».

Тот, удовлетворившись добычей (шпионы, как известно, вообще неприхотливы и довольствуются всем, чем придется), дает Венгроверу новое задание: влезть в квартиру некоего инженера (надо думать, засекреченного) на Сретенском бульваре, вытащить все документы и устроить там беспорядок.

«Шпионский наймит» справляется и с этой задачей. Сверток с документами переходит в руки к врагу, а Венгровер получает очередной приказ: теперь ему надлежит жениться «для ведения нормальной жизни».

Как и положено в разведках, кандидатура жены выбрана уже заранее, Венгроверу остается лишь приехать в подмосковный Воскресенск, разыскать какогото Николая Казакова и спросить: продаются ли у вас щенки (хорошо еще, не славянский шкаф). Все остальное – сделает Николай.

И верно: тот незамедлительно знакомит Венгровера с секретарем воскресенского химзавода Конюшовой Клавдией, и по путевкам, подаренным заботливым шпионом, молодые отправляются на отдых в Крым, а вскоре официально оформляют свои отношения. Живут они в квартире ответственного работника Львовского – ясное дело, квартирку подобрал опять же шпион. И в 309-ю школу определил его работать тоже он, а заодно потребовал, чтобы Венгровер исправно делал фотографии учителей и ребят. Нетрудно догадаться, зачем: в этой школе учились дочь Сталина Светлана, дочь наркоминдела Литвинова. Об этом, правда, Венгровер в «зоявлении» благоразумно умалчивает (даже у безрассудства есть пределы), но для всевидящего НКВД тайн не существует…

Свою исповедь Венгровер завершил описанием примет связника:

«среднего роста, лет ему 30-36, брюнет, лицо средней полноты, без усов и бороды, говорит чисто, по-видимому русский, хотя он говорил, что является латышом. Одевался всегда хорошо. Носит – синий костюм, сорочка с галстуком, имеет черное демисезонное пальто, на голове – кепи».

Как тут не припомнить бессмертный диалог вдовы Грицацуевой и репортера Персицкого:

«– А может, вы вспомните, товарищ? В желтых ботинках.

– Я сам в желтых ботинках. В Мосвке еще двести тысяч человек в желтых ботинках ходят».

И еще одно художественное произведение предвоенной поры волей-неволей приходит не ум. По своей известности, конечно, оно не в силах тягаться с романом Ильфа и Петрова, однако Венгровер, без сомнения, был с ним знаком.